Виталий Захаров - Раскаты

— Не-е… Не хочу Пардин. И Рево поюсь…

— Ну, тебе-то чего бояться! — засмеялся Степка. — Ладно, как хошь, а я пошел. — И вышел вон.

Рево, старший сын председателя Синявинского сельсовета Макара Кузьмича Макарова, работал следователем в милиции. Перед ним робели и заискивали не только синявинцы, не только сама родня — отец с матерью и Степка, — а и в районе все те, кто знавал его и имел с ним дело. А знавали Рево многие… Правда, страх перед ним остался с прежних лет, теперь он притишился и появлялся в деревнях редко. Большую же силу имел Рево Макаров лет пять назад. На любой сходке сидел в президиуме, сидел в неразлучном кожаном пиджаке и при массивной деревянной кобуре на боку, сидел и сверлил зал тяжелым, насквозь, казалось, пронизывающим взором. Любил он тогда лично сам объезжать в темно-зеленой легковушке села и деревни, в большинстве случаев возвращался в Речное не один, и тот, кого он увозил, надолго забывал про домашнее тепло. Но потом нашлась, видимо, сила посильнее его: увял вдруг Рево и затаился. И местом-то он, слышь, стал пониже, и кожаный пиджак сменил на куцую какую-то полушинель не солдатского покроя, исчезла куда-то и знаменитая кобура, и сам он постепенно совсем перестал являться на люди, даже в родное Синявино приезжал раза два за весь год. Злоязычники поговаривали, будто запивать стал Рево недюжинно, да ведь чужой роток не запрешь на замок, на то и язык подвешен, чтоб болтался. В общем, как бы там ни было, высоко летал старший сын Макара Кузьмича Макарова, не то что младший. А все потому, что учиться не ленился: он и школы обе кончил — и в Синявине, и в Мартовке, и дважды на курсы какие-то ездил, один раз в Чебоксары, другой — аж в Горький. А Степка и синявинскую семилетку не кончил, уперся на последнем году: не пойду и все. Отец за ним с ремнем, а он деру из дому, в ботве картофельной да в подсолнухах прятался, в банях чужих стал ночевать. Один Степка знал причину, но никогда и никому о ней не проговорился, только когда поминали при нем директора школы Петра Петровича Шлямина, хмурился сразу и скрипел в себе зубами.

Добравшись в мыслях до Петра Петровича, Степка и сейчас выругнулся в уме, но тут же подтянулся, расправил плечи: он уже был перед домом Бардиных. Обошел черную глыбу братниной легковушки, поднялся на крылец и торкнулся в дверь, но она была заперта. Из окон в палисадник падал свет, из дому доносились голоса — Степка усмехнулся и, спустившись с крыльца, толкнул приворотную калитку.

В просторной избе Бардиных все — от железной дверной скобы толщиной в детскую руку до сколоченных из половых досок лавок и стола на бревенчатых ногах — было матеро-прочным. Окинув глазами мужиков, повернувшихся на его приход, Степка удивился: хозяина-то самого, Федора Бардина, дома и не оказалось. Во главе стола, прямо напротив четверти с самогоном, в белой распахнутой рубашке с резиновыми лямками через плечи и кривой улыбкой через все сухое смуглое лицо сидел Рево; пухлые мешки под глазами его, оттененные висящей высоко лампой, казались совсем черными, и Степке сначала показалось, что брат надел черные очки. Рядом с Рево, с кружкой в одной руке и вывернутой зачем-то наружу мехом рукавицей в другой, тянул длинную худую шею тесть Кирилл Михатов, прозванный на деревне коротко и неясно — Козел. Чуть в сторонке, в углу, несмело жались друг к дружке братаны Васягины — Колян и Васька, враз утерявшие при Рево свою наглую привычку кстати и некстати похохатывать прямо в лицо. Хозяйка Клавдя, вся кругленькая в противность младшей сестре Маньке, словно составленная из разновеликих шаров и шариков, катилась к столу с чашей в горку наложенной квашеной капусты и приостановилась на дверной стук посредине избы.

— Ока! Пошли за старшим — пришел младшой, худы твои лапти! — взвизгнул Михатов Козел так, словно был ему Степка самый распрежданный гость. Он много болтался по свету — и в солдатах проходил в царской и Красной армиях лет десять, и на заводе в Канаше проработал, — и один в семье говорил по-русски чисто, иногда даже с вывертами.

— Иди сюда, женатик. Дай лапу. — Рево через стол хрустнул Степке руку, покосился на Михатова. — Подвинься, ты, а то от тебя, братец, курицей пахнет. Сядь сюда, браток. Ну, как живем?

Степка протиснулся вдоль острых колен потерянно заморгавшего Козла, сел между ним и братом. Колян схватил четверть, налил из нее в кружку, наполнил до краев и услужливо поставил перед ним. «Ишь, какой ласковый стал, зараза. Лучший друг!» — усмехнулся про себя Степка и ответил врастяжку:

— Чего мы живем… пашем да хлеб жуем. Так и сдохнем, свету белого не видевши.

— Ну-у, чего это ты? Не нюнь. Выпей лучше — отпустит нервы, проверено. — Рево посматривал на него с интересом, что-то новое в братце, видимо, пришлось ему по душе. — Только женился, а уже сопли мотаешь на кулак. Давай-давай, догоняй. Мы уже согрешили по одной.

— Занюнишь тут…

Медленно потянул Степка кружку к себе, настраиваясь не поморщиться от вонького самогона: здесь нельзя было выказываться слабачком, особенно перед скалозубыми Васягиными — вон как вылупили шары, повода ждут хохотнуть. Но «пейдодна» не получилось, гулкое топтанье в сенях сманило с него застольные глаза, из черноты дверей ступили в избу хозяин Федор Бардин с Макаром Кузьмичом на поводу. Вон, оказывается, что разумел старый Козел, поминая «старшого» и «младшого». А ведь приперся папаша! Не будь Рево — ни за что бы не пришел, лисовин, не положено ему чаи распивать с гражданами, иначе у руля не усидишь…

Макар Кузьмич, как и Степка, поручкался со старшим сыном через стол, помялся возле, обдумывая, как быть дальше, и опустился на скамью чуть в сторонке от занавешенного окна. И голову опустил, белые брови да серые усы чуть виднелись, и руки сцепил меж колен. Смущен был председатель, что на ночь глядя попал на пьянку со всей, считай, семьей да к тому же с самогоном, против которого он должен держать бдительность. Покряхтев и помявшись, спросил как бы шутя:

— Вон по какому делу сошлись-то. Навродь и праздники все прошли… аль запамятовал я какой? И ты, Федор, не упредил честно, дела важные придумал.

Старательно выпячивал Макар Кузьмич шутливость в голосе, а тяготно стало в избе от его слов. Рево вскинул было глаза удивленно — от него ждали первого ответного слова, а сам он не ждал тут ни от кого смелости на попрек — да промолчал, вспомнив, что сдерзил перед ним не чужедальний мужик, а родной отец, и только пальцами нервно дробанул по столу. Про Степку и братьев Васягиных и говорить нечего: им ли соваться, когда и хозяин, и даже сам Рево потерялись? Но кому-то все же надо было порвать тягомотину, не век же сидеть словно воды в рот набравши. И пришлось Федору Бардину взять это на себя. Может быть, не только по праву хозяина. Как стоял он спиной к председателю с караваем и ножом в руках, так и бухнул, топча могутными ботинками свою укороченную тень: