Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— В среду? — спросила Марина. — Но ведь вы же во вторник уезжаете с Палычем.

Лида развела руками.

— Придется менять билеты. Я не могу не пойти. Я у него на этих сдачах как амулет, Не будет меня — он провалится. Он верит в это.

— Но ведь это бред. При чем здесь ты? И потом он такой актер…

Аня перебила Марину:

— Да она сама в это верит. Она с семи лет, еще до моего рождения, на эти сдачи ходит. Когда он еще «кушать подано» говорил и больше ничего.

— Два дня своего счастья теряешь… — сказала Марина Лиде с тою же непонятной интонацией, как тогда, когда сообщала ей, что Андрей был и ушел.

Лида не поняла этой ее интонации.

— Мариночка! Ну зачем ты?

— Маме не говори ничего, — попросила Лиду с дивана Аня. Она уже успокоилась, отмякла, слезы у нее высохли. — А то поднимет хай — выше крыши.

— Аня! — голосом укорила ее Лида. — Я прошу тебя, не употребляй таких слов.

— Ну, не говори, ладно? — уступая сестре, снова попросила Аня.

Лида подошла к ней и с нежностью вновь положила руку ей на голову.

— Ладно, ладно… — И повернулась к столу. — Кофе здесь, по-моему, уже вроде пережитка. Пора и за ужин.

— Ой! — вскочила с дивана Аня. — Меня сегодня научили, я вам сейчас такие бутерброды с сыром сварганю!

Она бросилась к столу, схватила кофейник, собрала чашки, чтобы отнести на кухню, переступила ногами, разворачиваясь, и запнулась о раковину, и со всего маху упала. Чашки веером вылетели у нее из рук и звонко, одна за другой, раскололись на десятки осколков, кофейник ударился с глухим звяком, крышка с него соскочила, и кофе выплеснулся на пол длинным черным языком.

Лида с Мариной кинулись к Ане и подняли ее.

— Не ушиблась? — испуганно спросила Лида.

— Ушиблась, конечно! — Аня недовольно высвободилась из их рук. — Что эту проклятую раковину не поставили? — посмотрела она на сестру. — Ты же вызывала слесаря. — Подняла кофейник, подобрала самые крупные осколки, перешагнула через кофейную лужу и заковыляла к двери. — Покажу я этой Светке, покажу… — на ходу со злостью проговорила она. — Будет знать у меня.

— Аня! Неужели ты не поняла ничего?! — с отчаянием воскликнула Лида.

Аня не ответила ей.

Дорожный час пик был уже на исходе. Уже не закруживались толпы у воронок метро, уже потоки машин утратили свою недавнюю рычащую монолитность и катили не единой, спрессованной лавиной, борт в борт, бампер в бампер, а отдельными — красными, зелеными, голубыми, бежевыми, черными, белыми — автомобилями, внутри которых можно было теперь различить и темные силуэты людей. Уже автобусы и троллейбусы отходили от остановок не накрененными от перегрузки на правый бок, и промежутки между ними стали делаться все длиннее и длиннее.

Начинался час пик в местах зрелищ и увеселений. Ярко освещенные, по-праздничному иллюминированные подъезды театров, вобрав в себя счастливых обладателей билетов, опустели; распахнули занавесы, оживив себя движениями и речью актеров, сцены. Кассы кинотеатров заканчивали продавать оставленную чуть не до самого начала сеанса броню, заставляли свои оконца картонными и фанерными табличками с написанными по трафарету словами «Билетов нет»; гас в залах огонь, тьму их прорубал, устремясь к экрану из-под потолка, пучок туманного света, и, как в театрах сцена — живыми людьми, так здесь, в этой тьме, белая пластмасса экрана оживала тенями живых людей, их обманчиво трехмерной жизнью на куске пространства, имеющем два измерения. Языки очередей остались лишь у входов в рестораны и кафе, за стеклянными и массивно-дубовыми дверями которых стояли в величественно-неприступных позах швейцары, а внутри многоголосо гудели залы, звякали вилки, ножи, звенела посуда и сновали между столиками официанты с лихо вскинутыми на одной руке подносами. На маленьких эстрадах в каком-нибудь неудобном конце зала настраивал инструменты оркестрик человек из пяти-шести и в положенный час накрывал зал оглушающе-тяжелым звуковым шквалом.

Магазины доторговывали завезенными продуктами. Доставались из холодильных камер запакованные в хрустящую бумагу последние кубы масла, разрезались капроновым шнуром с двумя деревянными ручками на концах желтоватые колеса сыров — тоже последние, «Люба, колбасу больше не выбивай!» — кричали кассиру поверх голов покупателей продавцы, а уборщицы в молочных отделах принимались уже подтирать полы, залитые молоком из прорвавшихся пакетов.

Москва окуналась в предночную, вечернюю пору. День был прожит и закончен. Ночь уже была близка, но еще не наступила. Днем люди делили свою жизнь с другими людьми, с которыми судьба свела их волей отдела кадров и вышестоящего начальства, вечером, как пчелы в родной улей, они возвращались к тем, с кем их связывала кровь или свободное избранничество, впрочем, не менее, может быть, слепое, чем воля отдела кадров, — это носили людей из стороны в сторону намертво сработанные самою природой качели жизни; и чтобы жизнь шла, чтобы длилась, не останавливалась, было необходимо, взлетев в верхнюю, «мертвую» точку, толкнуть качели, пойти в обратную сторону и оказаться в другой «мертвой» точке…

Юпитеры жарко хлестали из подпотолочной выси ярким светом, стрекотал, перематывая целлулоидную ленту с одной бобины на другую, кинопроектор, гнал при помощи радиотехники грохочущую звуковую волну небольшой оркестрик, — и чтобы юпитеры светили, нужно было их прежде сделать, и нужно было сделать кинопроектор и грохочущие динамики. И все прочее нужно было сделать: соткать занавес, сколотить сцену, склеить кресла, возвести стены, поставить крышу, собрать проектор, собрать динамик. А до того, как соткать, возвести, собрать, нужно было вырастить, добыть, выплавить, отлить, обточить…

Но чтобы вскочить назавтра по звонку будильника, выгнать крепким горячим чаем ночную одурь из тела и пойти добывать, отливать, плавить, нужно было перед этим дать душе погулять вдоволь на воле.

Виктор Витальевич, Анин отец, пришел незадолго до обговоренного времени. Встречая его, провожая затем в комнату, Лида никак не могла отогнать от себя возникшую в ней помимо воли мысль: ну, что б ему опоздать! Сознание того, что придется сейчас сидеть с Виктором Витальевичем и занимать его разговором, было ей тягостно. Никогда, даже когда он жил здесь, не было у нее контакта с ним, а с годами он вообще сделался ей не очень приятен. Ей был неприятен его довольный, преуспевающий вид, его покойно-неторопливые представительные манеры и раздражал его длиннополый черный кожаный пиджак — символ все того же преуспеяния, довольства жизнью, — в котором он неизменно всякий раз и появлялся у них.

Да если б еще это не сегодня, в другой день. А сегодня…