Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

После они несколько раз ходили к отцу и просили его перейти к ним, но он был непреклонен, остался у Григория.

Вскоре Андрея направили на курсы. До весны. Галина с Юркой часто навещали Егора Кузьмича, подолгу говорили с ним, как вроде и не случилось ничего, все было забыто. Только Григорий при посещении Галиной их дома уходил куда-нибудь — или на кухню, или в ограду — и скрипел зубами.

У старшего сына Егор Кузьмич чувствовал себя свободно.

Утром Григорий вставал рано, готовил завтрак и обед для отца, ел и уезжал на работу. Егор Кузьмич выходил за ворота и ждал случая поговорить с кем-нибудь.

Место, где Григорьев дом, — веселое, на бугре, напротив через лог скала высокая, белая, под скалой речка Смородинка плещется о камни, с другой стороны речки почти от самой воды взбегают на косогор сосны и дальше взбираются на скалы; заречная сторона дикая, скалистая, неприступная для хлебороба, а эта, здешняя, желтеет кругом щетиной скошенных и убранных хлебов, глазам любо, — и так по всей речной долине; а на белой скале с полгектара места ровного, зеленой травой поросшего, и стоит тут, возвышается над селом церковь белокаменная с четырьмя куполами, в пятом же, самом главном и высоком — колокол был, и помнит Егор Кузьмич, как ударят раньше в этот колокол, то во всех соседних деревнях слыхать, и тянутся люди к заутрене. Сейчас колокола нет, убрали его по какой-то надобности, а кресты сияют, переливаются на солнце, народу мало стало в церковь ходить, говорят, прикрыть ее собираются.

Напротив, за скалой, санаторий строят, нашли, что воздух тут шибко полезный; и машины оттуда снуют через Смородинку по деревянному мосту, дорогу ровную делают, как в городе — асфальт. Все это занимает Егора Кузьмича, и время скорее проходит, а там, глядишь, и рука с ногой отойдут, и язык пообтешется, слова выговаривать станет — Егор Кузьмич надеется, живет этим.

А скоро Григорий с работы придет, отужинают, лягут и говорить он с ним долго станет, так и сон незаметно наступит. Вот агроном Иван Кузовников идет, ране все про землю, семена да погоду расспрашивал. А сейчас бумагу какую-то написал, премию, Григорий говорит, большую получил. На машине боле ездит, чем пешком ходит. В гости все сулится. Вишь как!..

…Но вот завьюжило… задуло, завалило деревню снегами, и Егору Кузьмичу совсем неподручно стало на улице двигаться, только дома у него и место, — загрустил он, заскучал, заныло на душе, осунулся. Не веселят его посещения соседей, Галины, даже Юрки.

Григорий, видя перемену в отце, беспокоился, обнадеживал, что весной он обязательно ходить станет, так врачиха сказала.

И Егор Кузьмич ждал теперь с нетерпением весну, а вместе с ней надежду на выздоровление.

Перед весной Ермил в отпуск вышел и часто к ним заходить стал, но водку с Григорием не распивали, так разве, втихую, чтобы Егор Кузьмич не замечал. Ермил и без Григория заходил, говорил с Егором Кузьмичом подолгу, что весна вот-вот проснется, весело станет и он глухаря огромного в гостинец Егору Кузьмичу принесет, жаркое есть будут, Егор Кузьмич ходить потихоньку станет, разминаться — и пойдет дело. Говорил он это все как-то по-особому, не как все — внушительно.

Раньше Егор Кузьмич Ермила-то и за человека порядочного не считал. Ненормальный, говорили, — «находит», мол, видения нехорошие о нем наплывали; а теперь вот Егор ничего ненормального в Ермиле не видит, по путям тот разговаривает, как все люди, да еще утешает его, уверенность вселяет.

Другого человека теперь видел в нем Егор Кузьмич и подумывать уж начал, что в Ермиле, видно, два человека, один тот, который с Григорием и с ним, а другой — на людях. Удивлялся, хмыкал Егор Кузьмич, как это два человека в одном живут, его это так заинтересовало, что он спросил у Григория:

— Ермил два, два, хм! Два люди.

Григорий сначала не мог понять, испугался даже: с отцом, видно, опять неладно стает.

— Чего два, отец? — в недоумении спрашивал он.

— С нами один — люди другой. Картошку сыру возил…

— А-а! — засмеялся Григорий, поняв наконец. — Он, отец, считал, что притесняли шибко колхозников в те времена налогами, бунтовал он. Псих-одиночка, нынче говорят. А сейчас он хорошо работает — хвалят его.

— Но, но, — качал головой Егор Кузьмич. — Псих! — рассмеялся даже.

Григорию легче стало, что он развеселил отца разговорами об Ермиле.

…Когда загомонились по улицам ручьи, и с косогоров потоки покатились к реке, а с крыш падали, ухая, на землю глыбы снега, и сосульки росли чуть не до земли, и солнце глядело целый день в окно, играя на стенах зайчиками, — Егор Кузьмич повеселел, начал прилаживать поудобнее костыль свой.

И только стали просыхать тропинки, он уже ковылял по улице, подзывал прохожих, показывал на ногу, говорил:

— Пойдет, пойдет! — Люди кивали ему, повторяли «Пойдет, конечно, пойдет», — подбадривали Егора Кузьмича. Он подолгу засиживался с Юркой на завалинке, они развлекали друг друга как могли.

В Григории Егор Кузьмич увидел теперь тоже другого человека, непьющего, ухаживающего за ним.

Но вот везде уже высохло, и травка зеленая проклюнулась. А Егору Кузьмичу обидно, что не слушаются рука и нога, еле с костылем ходит, забеспокоился. Он уже подумал, что не отойдет, видно. Угнетение начало давить его, — так продолжалось неделю, а потом пришли те хорошие мысли: зачем маяться так… — они приставали к нему каждый день, порой он силился их отогнать, злился даже, но не мог, через некоторое время они приходили снова и с каждым разом требовали свое все сильнее и сильнее. И Егор Кузьмич уже почти соглашался, но вдруг взбунтовался в нем разум, и он опять гнал прочь почти со слезами эти негодные думки, нервничал.

И началась в Егоре Кузьмиче тяжелая, внутренняя борьба, которая терзала, изводила его, он начал худеть, таять на глазах, совсем почти перестал есть, стал раздражительным, нервным еще больше. Уговоры Григория, Галины, соседей, что полегчает ему, не действовали на него — не верил… Григорий заметил перемену в отце еще раньше, но что с ним происходит, — понять не мог, а отец отмалчивался, ни в чем не признавался, говорил: «Пройдет, пройдет…»

Как-то совсем обессиленный этим терзанием Егор Кузьмич плюнул на землю, торопясь, заковылял к амбару, открыл, достал веревку. «Хватит, натерпелся. Там спокойнее…» Он уже шагнул под веревку, откинул костыль, но тут пронзила его мысль: три войны прошел, от пуль не погиб… Всякое пережил…. А теперь на себя руки наложить?.. Со злостью отбросил веревку в сторону, схватил костыль и заковылял в дом. Мысли и думы куда-то ушли, осталась только боль, и голову разламывало.

Григорий пошел за пилой в амбар и увидел валявшуюся на полу веревку с удавкой на конце.

От мысли, что это работа отца, похолодел. Что его заставило? Надо поговорить с ним… Но как? Раз старик надумал, то хорошего не жди. Эти думы от него не отвяжутся. Начну говорить — разнервничается, расплачется. Как к нему и подступиться?.. Потом осенило другое: надо посоветоваться с Ермилом… тот лучше это сделает, он спец на душевные темы, хитрец…