Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

— Поедем, поедем, отец. Сейчас автобус в лесосеки ходит, мягко, хорошо.

…Егор Кузьмич смотрел от избушки со стороны, как ловко Григорий орудует бензопилой и валит деревья, хмыкал, качал головой и думал, что хоть куда его Гришку пошли — везде у него дело идет, если не пьет он. «А вот Андрюха… Изменился… не таким стал… Да-да», — мотал головой старик.

Как-то встретив Андрея на улице, Егор Кузьмич смахнул накатившуюся слезу, и больно ему было, как Андрей похлопывал его по плечу, звал в гости, говорил, что выздоровеет он.

А он, Егор Кузьмич, и не думает к ним больше идти. Испортился Андрюха-то, не в его пошел… Сгубила его слава…

Старик поддакивал Андрею, а думал о своем… Так и разошлись. «Как вроде и чужие стали», — смахнул опять слезу старик. А он Гришку раньше ругал… Эх…

У Егора Кузьмича шевельнулось как-то нехорошо внутри, и в глазах Андрюха расплываться стал. Он еле дошел до дому, лег.

Григорий заметил перемену в отце, пошел вечером к Андрею, чувствовал он что-то неладно, хоть и отец не признавался, говорил: «Пройдет, пройдет».

— Ты хоть бы отца свозил куда-нибудь, развлек, — сказал Григорий Андрею, возившемуся во дворе около машины.

— Тебя бы вот на мое место поставить, посмотрел бы я, как ты его развлекал. Тут в сроки уложиться надо… Работы выше головы… а ему, видишь ли, на поля посмотреть… Ловит меня за деревней. От людей неловко. Каждое утро околицей выезжаю.

В груди у Григория сжало, только теперь он все понял.

— Жаловался, поди, тебе на меня? — продолжал Андрей.

— Сволочь ты! — глухо бухнул Григорий и, тяжело ступая, пошел из ограды.

Егор Кузьмич еще бродил с неделю, хоть и чувствовал себя худо, но не признавался Григорию.

На предложение Григория съездить с ним еще на работу — отказался, говорил, что дома ему хорошо.

В воскресенье утром, когда Григорию не надо было торопиться на работу, он решил встать попозже, не спешил.

Отца было не слышно. «Пусть подремлет. Ночью неспокойно спал, ворочался все».

А Егору Кузьмичу наваливалось что-то темное на глаза — и не больно, а как-то мягко прижимало его к койке. Незнакомая плотность постепенно наполняла его, вот она заполнила лоб, виски… Умер он тихо, спокойно, не слышал даже Григорий.

…Весть о смерти Егора Кузьмича мигом облетела все село. Он еще лежал на койке, а в избе уже собирался народ.

Люди говорили, что он, паралич-то, хоть кого, видно, доконает…

Вскоре подкатила «Волга» Андрея.

Андрей вытер платком глаза, подошел к Григорию, сказал ему тихо, почти «на ухо»:

— Я пойду, Григорий, костюм возьму в магазине, ботинки.

Но Григорий так взглянул на него и процедил сквозь скрипящие зубы:

— Посмей только. В избу тогда не зайдешь.

— За что ты на меня? В чем я виноват перед тобой? — попятился от него Андрей.

— Только посмей, вышвырну при всем народе.

Андрей подумал, что Григорий уже «хватил», и связываться с ним не собирался, сказал миролюбиво:

— Ну, ладно, Григорий, пусть по-твоему будет, не станем же мы ругаться при людях, народ смешить… Похоронить-то отца по-человечески надо.

Григорий, сверкая глазами, действительно хотел выгнать Андрея, — за своими делами отца не увидел, да еще спрашивает, в чем виноват, прикидывается, — но подумал, что ни к чему это сейчас.

Григорий сходил к Ермилу, занял у него денег, купил костюм, ботинки на отца.

Хоронить Егора Кузьмича собралось почти все село.

…— Но ты хоть согласись, Григорий, что после похорон у меня столы накроем. Пусть все люди рассаживаются. Достойно помянем отца… Заслужил ведь… — просил Андрей по-хорошему. — Галина уже всего закупила.

— Накрывай. Отцу сейчас безразлично.

…После похорон народ по приглашению Андрея повалил к нему в дом.

Григорий к Андрею не пошел, а взял поллитру, принес домой, сел за стол один.

Но после первой стопки сердце начало давить, дышать стало трудно. Все, видно, «отказаковал». Григорий отставил в сторону поллитра и вышел в ограду на воздух.

В Спирине скопилось много чувств, мыслей, и он не мог определить, какое же чувство сильней, и какая мысль главная, и чему больше радоваться, о чем важнее заботиться? Как-то разом все нахлынуло: вызвали с севера в Москву сразу после окончания стройки, вручили орден, хвалили, предложили поехать в Сибирь возводить станцию, согласился.

Бодрило и то, что на родину едет, сколько годов не был, встретится с отцом, мать-то вот так и не пришлось схоронить: погода была нелетная, просидел в аэропорту — горечь накатила, тоска; было и чувство гордости за сторонку свою, раньше глухую, мало кому ведомую, а теперь широко прославившуюся. Тут же и взгрустнулось: нефть, газ — это хорошо, а лес, писал отец, губят, относятся без всякой бережливости: на профилях, на просеках, на местах под буровые, — гибнет он, как вроде у нас его лишку и девать некуда.

Зверь, пишет, уходит, но это ладно, за ним и подальше податься можно, а вот осетры, стерлядь, муксуны…

Теперь до боли близко встала перед ним и потекла величаво чистая обская вода, а по берегам трава буйно зеленая, где всегда паслась, смачно жуя и тяжело отпыхивая их корова Юлька. И ворковавшая проворно с увала речка Малиновка, вплетавшаяся тоненькой ниточкой в могучее тело Оби, и они с отцом, плывущие на лодке-долбленке и выметывающие сплавную сеть. А потом, игравший розовыми языками, костер в темноте и кипящая под крышкой в чугунке стерляжья уха, а после сладкий сон в копешке, сметанной тут же на берегу. Все это родное и близкое ушло безвозвратно. Теперь, жалуется отец, на том месте причал, по воде плывут жирные мазутные пятна.

Нехорошо сделалось на душе, а выхода Спирин никакого не видел. Давили и волновали другие мысли, и все-таки главная из них та: как он справится с вновь доверенным — условия-то труднейшие: холода, метели, в грунте — мерзлота.

«Не тянут, видно, мощные установки нефтедобытчиков — и не сделать намеченное он не может: никто и слушать никакие отговорки не станет», — подытожил Спирин.

Спирин понял: самолет пошел на снижение, видно. Откинулся на спинку кресла, повернул голову к иллюминатору: внизу без конца и края — тайга, исполосованная профилями, дорогами, просеками, гнездящимися буровыми, копошившейся то тут, то там техникой. «Раньше ничего этого ведь не было, глухомань голимая тянулась, — думалось Спирину. — Соболи за огородом бегали. Да-а, хм-м, дела-а», — промычал Спирин, сам не определив, ободряюще или осуждающе он хмыкнул: слишком многое набралось и перемешалось.

Приземлился самолет мягко, подрулил к зданию аэропорта. «И аэровокзал построили, и бетонную дорожку». И обидно немножко стало Спирину, что не он первооткрыватель, у него другая профессия. Ну ничего, теперь он не менее важное лицо, чем нефтедобытчики, все зависит от умелой постановки дела на строительстве, его разворота и завершения, где первостепенная роль отведена ему, Спирину. «Подналягу».