Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

В лощине его не так дуло. Ветер свистел где-то вверху. «Видимо, здесь подлесок гуще, раз тише и теплее».

Юрий ощутил под лыжей лед. «Речка».

Когда он забирал влево — натыкался на густой кустарник, когда правил — подходил к откосу, — и вот так зигзагами, от берега к берегу, вслепую, он брел по руслу таежной речушки. Вскоре наткнулся на косогор. Откос был пологий, и он не падал. Ветер его уже не сек: настолько густо росла по сторонам поросль ельника. Ударился о что-то твердое, зашарил руками. «Бревно. Стена. Зимовье, видно. Не замерзну. Внутри наверняка дрова и спички, таежный обычай». Надежда мелькнула. Но что это такое? Чувствует, что оседает, валится на колени, силится устоять, но не может. Стена из-под руки уходит…

Прокопий Прутков, пока бесновалась метель, сдергивал чулком с настрелянных белок шкурки, а потом долго возился с пятью соболями, выпрастывал тушки из шелковистых шубок.

Закончив работу, он набил трубку, закурил. Встал легко, не по-стариковски, подошел к дверям, почесал о косяк спину, которая дверного проема не уже, подбросил в печку дров, воткнул туда бересту, поджег, поглядел в маленькое окошко:

«Тихомирилась, видно. Набесновалась досыта, как сто чертей с неба свалилось. Попади вот в эку падеру в тайге. Э-э, — почесал он лохматую грудь, — жись, жись. Есть здоровье, да бог несет — дак и дурак живет. Ну, че залаял? — кинул он взгляд на серого крупного кобеля. — Пока мело, так прижал задницу-то. А теперь на волю надо, приспичило. Погоди, вот я сейчас котлушку возьму, к ручью пойду, ужо вместе сходим.

Старик часто разговаривал с собакой вслух.

Прокопий взял ведро, надел собачью шапку, телогрейку, открыл двери. Кобель, взвизгнув, выскочил на улицу, залаял.

— Хм, эко диво! Тихо-то как, вроде и не было падеры-то. А снегу намело, пожалуй, без лыж и не пролезешь к ручью. На кого ты там гремишь, дурак.

Старик взял стоявшие в углу подбитые камусом широкие лыжи, бережно положил их на снег, сунул в ремни носки валенок и двинулся за избушку.

Серый лаять перестал, только урчал на незнакомого человека, подняв на загривке шерсть.

— А ну, мил человек, пойдем в избушку, то околешь тут на коленках-то. Вставай!

Прокопий слышал свистящее дыхание.

— Э-э, да ты видно, на полпути на тот свет. Эко беда.

— Вертолет, вертолет, песок…

— Э-э, да у тебя бред, мил человек. Ишшо бы часок — дак и вертолет бы тебе не нужен был…

Серый было сунулся к Юрию, но Прокопий окликнул его:

— Шельма! Куда лезешь? Вишь, человек уж собрался… К житью его надо воротить. Эхма! Зачем в тайгу соваться, не знаючи…

Прутков возле Юрия казался большим, темным выворотнем. Он поднял его, как ребенка, на руки поперек груди. Подошел к дверям, снял лыжи, занес, положил на нары, пощупал лоб.

— Э-э, жар у тебя, голубчик.

Прокопию вспомнилось, как он однажды человека в зимней тайге отогрел. Месяц тот жил у него. Ничего не делал, только лежал на нарах да начальство ругал. А как стало пригревать, собрался рано поутру, когда Прокопий капканы ушел снимать, ружье прихватил, продукты, соболишек — и ходу. Да разве уйдешь в тайге от Прокопия: он ее насквозь, матушку, знает.

«Вот лежит и этот, эк! Да нет, вроде и лыжи добротные, и свитра новая, унты, штаны хорошие. Нет, этот не из тех, пожалуй».

Вспомнилось ему, и как геолога выводил, да мало ли у него было встреч всяких в тайге.

А человек на тот свет хлопочет попасть, надо отвести беду.

Прокопий подбросил в печку березовых дров, раздел Юрия, достал из-под нар бутылку со спиртом и начал растирать ему грудь, спину, потом подвинул его поближе к печке, накрыл полушубком.

— Ну, вот теперь ладно. Прогревайся. Если богом здоровьишко отпущено, так выживешь. Эх… Э-э… Да-а. Я вот восьмой десяток живу, не хварывал. Зачем же нос в тайгу совать с еким-то здоровьем? Надо, видно. Вот он где надо-то обернулось, да-а.

Прокопий лег на нары, закурил.

Тело Юрия разомлело от жары и втирания, прогрелось, порой даже горело. Он то спал, то бредил, то на какое-то мгновение у него появлялось прерывистое смутное сознание. Мелькали метель, песок, дорога. Но быстро все исчезало, уходило. Сон… сон… лепечет бессмыслицу.

— Э-э, парень, — услыша бред, экал Прокопий, ворочаясь и кряхтя на нарах, — крепко тебя приморозило, да… гм… дела…

А перед Юрием их квартира в поселке. Иван Иванович почему-то плывет по воздуху, руки в стороны, машет ими, плавно летит, как большая птица. Вот он влетает в квартиру, смеется и разговаривает со Светланой.

— Зашел, Светлана Леонидовна, — топчется у порога.

— Проходите, я собираюсь. Через полчасика готова буду.

— В лесничество зайду, распоряжусь — и поедем.

— Хорошо, — и Светлана смеется.

— Здоровье-то как?

— Отлично, спасибо.

Иван Иванович в лесничество едет. А небо быстро чернеет, темнота надвигается на поселок, ветер свистит. Буран…

— Скорей!

— Да что скорей? Эй, мил человек, чо скорей? — трогает Прокопий Юрия за плечо. — Может, попить тебе? — убеждается, что Юрий в жару. — Эко горе, молодой ишшо.

…Иван Иванович бежит за машиной, а ветер кидает в лицо клочки снега. Быстрей, надо успеть! — кричит Иван Иванович во всю глотку. — Может, долго продлится буран-то!

«Надо было утром, — хочет крикнуть ему Юрий. — Растяпа!» — Но снег забивает ему рот и ругнуть Ивана Ивановича нельзя.

Иван Иванович несется бегом, ветер сорвал с него шапку, взлохматил волосы, забил их снегом, он бежит.

«Размазня, ворона!» — Но снега полон рот, крикнуть Юрий не может.

Иван выгнал машину, ее потащило боком по дороге, прижало к дому. Он тянет из нее Ивана Ивановича. Выдернул, хочет ударить, но рука не поднимается; Иван Иванович плачет. Они держатся друг за друга, пробиваются к дому фельдшера Нины. Вот она рядом с конторой живет. Дойти…

На крыше оторвало доску, понесло, разбило окно в Нинином доме.

«Дойти, дойти», — шепчет он. Метель, пурга, ветер, ничего не видно.

Нина, щупленькая, низенькая фельдшерица, сидит у изголовья Светланы, подбадривает. Их с Иваном Ивановичем выпроваживает в другую комнату.

— Ничего, Светлана Леонидовна, все должно быть хорошо. Можно и дома. Меня мама тоже дома родила.

— Хорошо, хорошо, — шепчет Юрий.

— Ну и слава богу, что хорошо, — поддакивает в ответ Прокопий. — Должен прогреться.

…Началось… Лампа дает мало света… Срывающийся от слез голос Нины… Тихо… Плач Нины…

Они выглядывают. Лампа стоит у самой койки. Нина кусает губы.

— Что случилось? Что? Что ты молчишь?

— Опять бредит, — произносит Прокопий.

Лампа освещает бледное лицо Светланы. А пурга воет, беснуется, в двух шагах ничего не видно.

Лицо Светланы совсем бледное, ей плохо… Стон… Крик…

Они уже толкутся у койки. Нина плачет. Она уже знает, что все кончено. Нужна больница, врач, а пурга не унимается.