Николай Кузьмин - Соседи

В сумерках он пришел домой и постоял на крыльце. Еще в коридоре услыхал знакомый громкий голос, вошел. В зале, хорошо освещенном, за столом сидели Савицкий и старший лейтенант Норкин, пришедший в гости.

Толубеев уселся, вяло оглядел стол, про себя отметил какую-то броскую, ухарскую красоту Норкина. Цыганская кровь в нем, что ли?..

Норкин, компанейски сверкая очаровательной улыбкой, успевал хорошо, аппетитно есть и не умолкать. Слушая его, Толубеев понемногу отошел и повеселел. Откинулся на спинку, расстегнул ворот. Савицкий шепотом, чтобы не мешать рассказу, посоветовал снять китель.

— Н-ну, так вот, — говорил смуглолицый Норкин, сильно прожевывая и шевеля замасленными пальцами, — застолица еще сидит, все чин чином, а папашка уже ищет, уже высматривает — к кому бы, за что бы… Мамашка от него осторожно отсаживаться начинает. А тут — ага! — завелись в сторонке. Чья-то корова у кого-то стог подъела, а там чей-то деверь опояску спер, — папашке-то много ли надо? Туда! Слышим, он уж о топорище своем заводит. Топорище, заметьте, у него кто-то когда-то унес. Начинается! «Сват! — кричит кто-то. — Скажи, сват, кто это топоришше…» — «Врешь! — бомбит батя. — Врешь!» — «Я вру?» — «Врешь!» Хлысь! — первая плюха. Хрясь! — первый пиджак пополам. По-ошло-поехало!.. Во дворе папашка расходится как Еруслан. Шур-р в одну сторону — куча сухого кизяку раскатилась, шур-р в другую — сортир набок. И не подступишься. Кулачищи у него черт знает какие. Но тут папашка допускал всегда одну и ту же стратегическую оплошку. Мамашка его подводила. Подскочит, бывало, к нему, тоже пьяная, косматая, и запричитает: «Да Николай, да ты скажи, чего тебе надо!» — «А, сука меделянская!..» Хвать ее за волосы и под себя — ногами месить. Ар-ригинально! Ну, уж тут на него…

Постучав, вошла веселенькая Лили, тонко перехваченная передником. Норкин, умолкнув, сцепил над столом руки и подождал, пока она ссыпала в блюдо горячие шуршащие пирожки. Мрачные хмельные глаза его бесстыдно разглядывали девушку. Отсвет «иконостаса» падал на крепкие смуглые скулы. Он проводил Лили взглядом, вдруг подмигнул Толубееву и сильно потянул носом: «Ч-черт!» Крутя головой, выбрал пирожок, смачно закусил его и по-гурмански закрыл глаза.

Савицкий напомнил ему:

— Ты про отца-то…

— А, да, да, — неряшливо жуя, вспомнил Норкин. — Сейчас… — Доел, облизнул пальцы. — Фу, вот повезло тебе, Василь Иваныч… Дак, так вот. Папашку, как свяжут, под забор всегда откатывали, в холодок. Завалят его туда, а сами опять пить. По неделям, бывало, гуляли… Ну, известно, папашка поорет-поорет да и сомлеет. О нем, почитай-ка, под вечер только кто-нибудь вспомнит. Подойдут, потыкают, — проснется он. Глазищи как мясо — красные. «Ну чо, — говорят, — выпьешь, может?» — «Эй, несите там!..» А чтобы развязать — ни боже мой.

В коридоре протяжно и низко загудел полевой телефон.

— Сиди, Василий Иванович, — сказал Савицкий. — Я схожу.

— Кто бы?.. — недоуменно спросил Норкин, вскидывая горячую чубатую голову. — Который час?

Вернулся Савицкий, с удовольствием потирая руки. Он весь светился сдерживаемой радостью.

— Ну-с, дорогие товарищи…

Толубеев заметил в дверях напряженно замершую Лили и сделал Савицкому страшные глаза, — он-то сразу догадался, что за радостное известие сообщили по телефону. Семен Андреевич обернулся и сразу стушевался, воровато угас.

— Да, да… Чего же мы? Может, чайку? А?

Норкин силился что-нибудь понять. Он вглядывался то в одного, то в другого, но странная загадочность в стушевавшихся вдруг офицерах не прояснялась.

— А ну вас! — так ничего не поняв, брякнул он и, загремев стулом, встал из-за стола, высокий, статный, с сильной жилистой шеей. — Пойду. А то моя «гут морген» опять лопотать примется. Никак я не могу по-ихнему. Черт знает, хоть режь!

Его не удерживали. Позванивая «иконостасом», чуть подрагивая высокими молодцеватыми ногами, Норкин направился в прихожую, прямо неся красивую лихую голову. Крепкие ногти его с треском застегивали пуговицы новенького кителя.

В прихожей он щелкнул выключателем и зажмурился от яркого света. Толубеев вышел последним. Еще в дверях он увидел под вешалкой зверовато притаившегося мальчишку, того самого, что в первый день тянул ручонки ладошками вперед. Все эти дни он как-то ни разу не попался никому на глаза. Сейчас мальчишка, застигнутый врасплох, со страхом смотрел на высокого черного офицера, всего в орденах и медалях, недовольно дрыгавшего коленкой. Норкин, морщась, никак не мог ухватить крючки на воротнике.

Он так и не заметил бы мальчишку, но тот, едва Норкин потянулся за фуражкой, другой рукой закидывая чуб, вдруг сунулся вперед и, не поднимаясь с колен, принялся проворно вытирать ручонками щегольские офицерские сапоги. Норкин замер с фуражкой на отлете. С высоты своего гвардейского роста он взирал на суетившегося в ногах ребенка и ничего не понимал.

Раньше всех опомнился Савицкий. Он крепко взял мальчишку за плечи, поднял. Норкин, не надевая фуражки, отступил назад. Бледный Савицкий передал мальчишку Толубееву:

— Василий Иванович, возьми-ка его.

Неслышно появилась испуганная Лили и увела мальчишку.

Норкин наконец разобрался и решительно, рывком, надел фуражку. Тень от козырька упала на его мрачные горящие глаза.

— Гитлер, сволочь, — процедил он, сильно щуря глаза и выдвигая подбородок. — Вот почему ему места в земле не будет! Вот почему!

Задумавшись на мгновение, Норкин вдруг четко, ни на кого не глядя, козырнул и так же четко вышел.

На следующий день о демобилизации узнали все. Случившийся в штабе Норкин радостно огрел Толубеева по спине:

— Значит, что же? Через неделю к жинкам? Вот здорово!

Василий Иванович сдержался и вышел.

Дома, во дворе, Гузенко, сидя на корточках, что-то кипятил в котелке, поставив его на две стопочки собранной черепицы. Рядом с ним склонилась над котелком Лили. Гузенко что-то терпеливо втолковывал ей, жестикулируя. Лили старательно кивала головой. Увидев Толубеева, девушка засмущалась, вскочила и, ласточкой прочертив по двору, скрылась в доме.

Гузенко помешал в котелке, облизнул ложку и поднялся.

— Кулешу ее обучал, товарищ капитан. Пужаная, но толковая баба растет. Ей-богу!

Видя, что Толубеев молча идет в дом, крикнул:

— Там вам продукты выдали, товарищ капитан! Вам и товарищу майору. Я принял и положил в залу.

Лили, кажется, ни о чем не догадывалась. Василий Иванович хотел сказать ей еще вчера, но подумал и не сказал. Он вдруг представил себя на верхней полке в вагоне, одного среди веселого гама демобилизованных, и неожиданно сильно поцеловал шелковистую теплую руку Лили, поцеловал несколько раз от плеча до кисти…

Вечером, перед тем как отправиться на боковую, Семен Андреевич Савицкий, смущенно покашливая, задержал Толубеева: