Николай Кузьмин - Соседи

— Василий Иванович, ты, кстати, что надумал делать с продуктами?

— А что? — насторожился заранее Толубеев, надменно выставляя подбородок.

— Видишь ли, — все более теряясь, сказал Савицкий и снял очки, — в случае чего ты мог бы рассчитывать и на мои.

Как всегда, основное он договорил глазами, доверчивыми, добрыми и бесконечно усталыми. Василий Иванович догадался и вспыхнул. Милый, чуткий Семен Андреевич! Он деликатно предлагал оставить продукты Лили.

Отчаянно краснея, Толубеев неумело приобнял друга за полную грузную спину:

— Спасибо!

— Да ну… Да чего ты… — Савицкий долго протирал несвежим платком очки. Надел. — А мы, я думаю, как-нибудь. Я ведь заказал билеты всем вместе. Думаю, ты не возражаешь?..

Оцепенение, охватившее Лили, испугало Толубеева. Он виновато лежал и ругал себя за то, что не сказал ей заранее. Конечно, она бы хоть подготовилась. А то так сразу. Это слишком оглушительно…

Толубеев не видел в темноте лица девушки. Он приподнялся и нежно, едва касаясь, провел пальцем по ее бровям. Она шевельнулась, слабо взяла его руку и положила себе на лицо. Притихла.

Он почувствовал теплоту слез и прижался лицом к ее щеке.

— Девочка… Не надо…

— Я… очень шибко… — тихо заговорила в темноте Лили, зарываясь лицом в его ладонь. — Нейн. Я… очень жалко… Нейн! Нейн!.. Я… о, майн готт! Ферштее?! — в отчаянии воскликнула она, тиская его руку.

Да, конечно, он хорошо все понимал. Еще бы… «Ах, черт возьми!»

Перед самым утром, когда в маленькой душной комнатке с узкими зашторенными окнами заметно посерело, Толубеев, надеясь как-то загладить свою вину, стал говорить медленно, отделяя слово от слова, что в Польше, кажется, до сих пор пускают поезда под откос. Он думал уравнять этим себя с ее горем, таким неожиданным: дескать, и мне еще может быть очень плохо, очень опасно.

Едва он заговорил, девушка приподнялась на локте и, не закрываясь, не стыдясь, напряженно следила за его губами, хмурила брови, пытаясь понять, догадаться. Тогда он повторил еще раз, медленней и проще, стараясь подобрать те слова, которым мог научить ее добряк Гузенко… Он не договорил, — так стремительно, так исступленно сжала она его руками.

— О, зи дюрфен нихт!.. (Они не посмеют!..)

Он закрыл глаза, загородился рукой. Черт побери, зачем все так?.. Зачем все это?.. Хотя чего уж теперь!.. Догадавшись, Лили долго гладила его руку, которой он закрылся, жалела, прижималась и что-то говорила по-своему, нисколько не заботясь, поймет ли он…

Поезд с демобилизованными уходил поздно вечером.

В прихожей Толубеева ждал мальчик. Когда офицер появился из зала, в фуражке, с чемоданом в руке, мальчик бесстрашно приблизился, взял своими теплыми лапками его руку и прижался лицом. Толубеев уронил чемодан и в растерянности положил ладонь на худенькую заросшую шею ребенка.

— Ну что ты, что ты… Ах ты, маленький малыш!..

Лили, одетая, бледная, очень постаревшая, подождала, потом сказала что-то; мальчик, не взглянув на офицера, вышел безропотно и тихо, с опущенной головой.

Толубеев взял чемодан.

Шел мелкий дождь, и Толубеев, широко шагая по мокрым камням мостовой, вдруг вспомнил давно слышанную примету, что уезжать в дождь к счастью, и выругался: какой только идиот придумал! Лили, зябко кутаясь, торопливо шла рядом.

На площади Толубеев остановился, поставил чемодан на сырые грязные камни. Вокзал был рядом, оттуда доносились громкие веселые голоса, играло несколько аккордеонов.

— Простимся здесь, — сказал он, протягивая руки.

Девушка недоуменно посмотрела ему в лицо.

— Вагон… — простодушно сказала она. — Зачем? Я очень…

— Нет, — Толубеев решительно и горько замотал головой. — Нет. Здесь. Туда нельзя.

— Нель-зя-а?.. — протянула Лили, словно запоминая. — Да… Я понимай.

Она не обиделась. И так же, как несколько минут назад мальчик, взяла его руку и прижалась лицом. Сыпал дождь. Толубеев гладил ее волосы, изредка зарываясь глубже, сжимал пальцы, чувствуя, как ей должно быть больно. Лили только крепче стискивала его руку.

— Ну, не надо, не надо… Девочка, перестань. Будешь печь пирожки и вспоминать меня. Да? Ну, Лили, ну, девочка… Ну, перестань…

Не отнимая лица от его руки, она отчаянно замотала головой, несколько раз жадно, изо всех сил поцеловала руку и, вдруг оттолкнув, побежала прочь. Толубеев шагнул было следом, хотел крикнуть и не крикнул.

Бегущие шаги Лили еще слышались некоторое время, потом все стихло. Ровно, расходясь совсем уж по-российски, шумел дождь.

Толубеев безучастно поднял чемодан и побрел к вокзалу.

Явился он последним.

Норкин увидел его, высунулся в окно вагона и замахал:

— Василий Иванович, что же вы? Сюда! Где же вы так долго?

Толубеев поднялся на ступеньку и, перед тем как войти в вагон, оглянулся. Лил дождь, бежали, пригнувшись, со свертками распоясанные солдаты, в соседнем вагоне заливались аккордеоны. Василий Иванович вошел в купе и бросил чемодан на полку. Савицкий поднял чемодан, положил куда следует и увел из купе Норкина, закрыв за собою дверь. Толубеев приник к окну и долго стоял с закрытыми глазами. Все, конец всему. Нет, не о войне, не о войне сейчас думал Толубеев. О ней как-то слишком уж быстро забылось. Лили конец, этому железному, а может, и справедливому приказу конец, не надо теперь будет таиться и задергивать в комнате шторы. Ах, черт возьми, еще и шторы эти!.. Даже до вагона нельзя…

Неожиданно вагон дернуло, громко ударились аккордеоны, а Толубееву только сейчас пришло в голову страшное слово: навсегда…

Вечером после обязательного маршрута у туристов оказалось несколько часов свободного времени. Толубеев предложил жене прогуляться по городу.

Они заперли номер, внизу Василий Иванович отдал ключ вежливому неразговорчивому портье.

Смеркалось. Голенастый мальчик в коротеньких штанишках пробежал мимо, катя перед собой яркий цветной обруч. Воспитанно проплыла стайка девочек в белых чулках до колен («Василий, посмотри, надо обязательно привезти такие же Таточке»). Ветхий старик с висячей трубкой во рту прошаркал, вежливо притронувшись к шляпе.

После знакомого поворота Толубеев увидел высокую черепичную крышу и пошел медленней. На крохотном балкончике стояла полная женщина и деловито вытряхивала не то скатерть, не то простыню. Василий Иванович сделал еще несколько шагов и остановился. До дома было далековато, он не мог как следует рассмотреть лицо женщины, — впрочем, как только что решил он, этого и не следовало делать.

Решил он это только сейчас, едва увидел на балконе женщину. А всю дорогу от дома и здесь, в Германии, Толубеев думал не переставая о той минуте, ради которой, признаться, и поехал: за поворотом покажется дом с черепичной крышей, он вбежит, задыхаясь от нетерпения, в знакомый дворик, увидит стену с вьющимся плющом, чистенькое крылечко, а может быть, и… Но нет, теперь уж не вбежишь. Куда там бегать, если сердце смотри что вытворяет!