Николай Кузьмин - Соседи

Владимир Петрович рассмеялся:

— Вы не проходили! Я в прошлом году в районе на семинаре пропагандистов выступал. Представь, из них многие не слышали даже! Так, знают что-то, с пятого на десятое.

Лиза, возражая, пробормотала что-то в том смысле, что не у каждого же отец священнослужитель. Рогожников сначала опешил, потом сконфуженно дернул себя за козырек кепчонки и вильнул глазами вниз.

— А ты думаешь, я больше вашего знал? — Он махнул рукой. — Такой же был! Это Устин однажды говорит: «Слушай, ты, поп. У тебя тут что — церковь или агитпункт?» — «Как полагается, говорю, церковь». — «Ты, говорит, нам все дело завалишь. Ты так веди, чтоб комар носу не подточил. Ответственность, говорит, не сознаешь». — «Здравствуйте, говорю, как это не сознаю? Тут одних мин на всю войну заготовлено, а я не сознаю…» И вот. Это он «Георгия со змием» приволок. Ну, а потом старухам команду дали: иконы тащить. Нанесли их во, кучу. Толкового, правда, мало — все почти пришлось свалить в угол. Но кое-что поотобрали. Вот «Спаса», например. Хотели еще портреты Пересвета и Осляби заказать…

Он хитровато глянул вкось на Лизу и уловил ее замешательство.

— Что, не знаешь, поди-ка, кто они такие?

— Ну почему же! — храбро возразила Лиза. — Правда, не совсем точно, но-о… читала что-то. Да вот, пожалуйста! Цусима. Броненосцы такие были.

— Это потом, — уточнил Владимир Петрович. — А на самом деле это были монахи, бойцы. Их Сергий Радонежский отпустил с Дмитрием Донским. Они-то и начинали Куликовскую битву.

На этот раз Лиза промолчала и стала оглядываться, со значением покачивая головой. С новым смыслом, в новом свете виделись теперь ей и всадник над пораженным гадом, и старик со свитком и с благословляющей десницей, и скупо писанный одной краской лик, чей гневный взор как бы пронесся через века, остался таким, каким был в историческое утро, когда на затуманенной равнине сошлись несметные полки и светлоглазые витязи увидели черноту и шевеление орды врагов; прежде чем сшибиться в смертной сече, самые отважные, могучие из витязей покинули ряды и выехали перед полками, по доброй воле обрекая себя на подвиг зачинателей этой святой, невиданно кровопролитной брани, и, пока они одергивали на себе кольчуги и, в ожидании единоборцев от орды, осматривали свое боевое убранство, их благословляли взоры ожидающих соратников и ярые, непримиримые очи с боевого русского стяга…

— Ну, а теперь сюда, — позвал Рогожников, и Лиза узнала портрет дяди Устина, такой же, как дома у себя и у соседки, и еще один портрет — в журнальную страницу — молоденького летчика с открытой, ясной, знаменитой на весь мир улыбкой.

— Вот повесил… — и Рогожников снова отмахнул рукой завесу накопившейся паутины. — Не знаю, может быть, неправильно, не следовало бы… Но знаю.

— Что вы, что вы! — вырвалось у восхищенной Лизы. — По-моему, очень даже!

Изящным и скупым наклоном своей лобастой головы старый учитель выразил признательность и, заложив руки за спину, польщенно усмехнулся.

— Здесь ведь что получилось-то? О гагаринском несчастье мы узнали только вечером. Гляжу — народу валит: никогда столько не было! Идут, и идут, и идут…

— Сюда?

— В том-то и дело! Ну, собрались, поговорили. И хорошо поговорили! Тут же и телеграмму отбили, чтобы горе разделить. Ребятишки же остались, семья.

— А адрес? Знали?

— Что адрес! Просто на Москву послали. Дойдет, поди, — передадут.

— Это вы хорошо придумали. Просто здорово! — волнуясь, похвалила Лиза.

— Придумали… Чего тут придумывать? Горе, оно горе для всех. Этим-то наш народ и знаменит. Если уж беда по-настоящему, звать и тянуть никого не надо: сами все поднимутся.

Лиза кивала, соглашаясь, но ее собственные мысли уходили далеко. В этом примитивном капище глубинной русской деревеньки (а может быть, музее?) старый догадливый подпольщик изобретательно представил как бы пунктирную историю никем не покоренного народа. И как на месте оказалась здесь бессмертная улыбка летчика, раньше всех живущих на земле прорвавшегося в библейскую космическую высь!

— Неужели, — спросила Лиза, — немцы ни в чем вас так и не подозревали? Ведь тут, простите, довольно откровенно все! — И она обеими руками повела по стенам, как бы соединяя в одно целое эти разновременные, однако поразительного, как ей теперь казалось, фамильного сходства портреты.

— Видишь ли… Во-первых, немцы в Глазыри старались показываться как можно реже. А во-вторых… а во-вторых, они, к нашему удовольствию, забыли, что в религии — изрядный кусище истории. И какой еще истории! Ка-кой!

Глаза Рогожникова увлеченно заблестели, им овладела жажда откровения, учительская страсть. Он и по амбару прошелся, как по классу.

— Агафья, видимо, рассказывала тебе, что Устина нашего казнили в день Преображения, — говорил он, потирая руки и подбираясь к теме. — Не рассказывала? Зря. Но ты хоть представляешь, что это за праздник — Преображение? Не представляешь? Ах, молодые люди, молодые люди!.. Ну, так вот тогда один тебе вопрос: в каком, скажи-ка, веке было великое нашествие турок на Европу? Ну-ка, ну-ка, — лукаво поторапливал он и наконец ответил сам: — В пятнадцатом!.. Нашествие как нашествие. Проходят турки всю Европу, громят и бьют всех без пощады, и нет на них как будто никакой управы. Смекаешь? Ну-с, и вдруг шестого августа одна тысяча четыреста пятьдесят шестого года, а по-нашему, значит, девятнадцатого августа, под городом Белградом… Где это?.. Правильно — в Югославии… дали этим туркам неожиданно по морде. И сильно дали! И вот сошло тогда на угнетенные, совсем уже отчаявшиеся умы людей преображение: оказывается, не так уж и страшны эти турки, как показалось! И в сердца людей была в тот день положена надежда на избавление. Понятно теперь, к чему вся речь?.. То-то же! Но пойдем, однако, дальше.

Склонив в задумчивости голову, Владимир Петрович несколько мгновений смотрел на свои старые, обхлестанные травой сапоги. Вдруг он выпрямился с такой одухотворенной силой на лице, что Лиза затаилась.

— Поминки по Устину были здесь! — Он ткнул перед собою пальцем. — И я сказал о празднике Преображения, о том, что нет врага непобедимого… Вот тут, — он показал обеими руками, — аналой стоял. И свечи… много свеч! Дым плыл — тут уж Викентий постарался…

Протянув руку, старый учитель по-актерски выдержал значительную паузу. Затем он как бы вырос, распрямился и жестом плавным, величавым провел руками по несуществующим кудрям до плеч, будто выпрастывая концы их из-под наброшенной епитрахили.

— «Бог… — загремел он с неожиданной силой и грозно вскинул руку, — бог препоясывает меня силою и устрояет мне верный путь. Делает ноги мои, как оленьи, и на высотах моих поставляет меня; научает руки мои брани, и мышцы мои сокрушают медный лук.