Николай Кузьмин - Соседи

— Пошли, пошли. Иди со мной, не бойся, — приговаривал Рогожников, вступая в воду вместе с лошадью.

Телегу со стуком потащило по голышам. Конь порывался сунуться к воде — не позволял Рогожников. Остановился он только на самой середине.

— Вот теперь пей.

Освобожденными от удил губами конь прикоснулся к воде, попробовал то тут, то там, наконец облюбовал местечко и стал пить неторопливо, долго — всласть. Ночь набирала силу: раздвинулось и ярче заблестело небо, в тишине кромешной тьмы Лиза услышала младенческое воркование воды, текущей меж колес телеги, и ощутила сладкий полевой угар вянущей травы. Конь, оторвавшись от воды, уставился на светлячок звезды, мерцающий в ручье.

— Пей, пей, не бойся, — проговорил Рогожников и раз, другой успокоительно похлопал по лошадиной шее.

Он приблизился к телеге, где сидела Лиза.

— Место-то, а? — спросил он. — Тоска заест, если уехать… Приехал я сюда — тоже молодой еще был. Думал, поработаю малость, погляжу — меня не убудет. Да так и застрял.

— Вы ноги промочите, — сказала Лиза.

Рогожников переступил в воде и, почесывая висок, чему-то усмехнулся.

— Читал я по истории и знал много. Но почувствовал Россию — почувствовал! — только здесь. Правду говорят, что даже самые большие океаны собираются из ручейков.

Плеснув водой, конь впереди сильно ударил перед собой копытом, затем еще и еще.

— Эй, эй! — закричал Рогожников, отталкиваясь от телеги. — Ишь ты!.. Ну, напился? Пошли тогда, пошли. Дом почуял? Сейчас дома будем.

Ночная ли пора была тому причиной, усталость ли, но Лизе показалось — заехали они в такую глухомань, что боязно слезать с телеги: а ну уедет, как тогда отсюда выбираться? Деревня лесников, объездчиков, зверовщиков утонула в вековых лесах, и Лиза ясно ощущала смолистое дыхание дебрей, как бы остуженных пронзительным сиянием крупных перезревших звезд.

Подвода своротила в сторону, остановилась у крепкого, надежного забора. Рогожников проник в калитку и растворил ворота. Два раза громыхнув в подворотне, заехали в просторный, но чересчур заставленный строениями двор. Оглядеться Лиза не успела — в окне избы зажегся свет и ярким косяком упал на землю.

— Владим Петрович, — позвал с крылечка женский голос, — а вас тут Сенька из милиции до потемков дожидался. Не встретили?

Рогожников, умело управляясь в темноте, распрягал коня.

— Передавать ничего не наказал? — спросил он, отставляя в сторону дугу.

— Наказал. Идите в избу-то.

— Со мной гости, приглашай, — сказал Рогожников и, уронив оглобли, повел коня за повод.

Боясь споткнуться на ступеньках, Лиза на ощупь поднялась в большие сени и заглянула в освещенную распахнутую дверь.

— Пожалуйте, пожалуйте, — встретила ее молодая осанистая женщина. Вглядываясь в гостью издали, она прибавила в лампе огонь.

Пол в комнате был сплошь застелен чистыми, опрятными половиками, и Лиза, скинув дорожные туфлишки, оставила их за порогом.

— Матрена, — позвал Рогожников, выглядывая из сеней, уже разутый, — крыльцо, я гляжу, мыла?

— Сенька сидел, все табачищем закидал.

— Дай-ка сперва нам молока, — попросил Рогожников, высматривая, где повесить кепку. — Я не сказал тебе: это Устинова племянница, учительница. Жить будет тут, учить.

— Вон оно что! — приветливо удивилась Матрена. — А я смотрю, смотрю: кого бог послал? Уж не на лекцию ли, думаю, опять народ собирать? Народ сейчас не дозовешься — на лесоповале все. Ночевать не каждый день приходят.

Оживленно ступая босыми полными ногами по половикам, она сходила за молоком, вернулась с кринкой и двумя стаканами.

— А говорили, врач еще приедет? — спросила она, разливая молоко.

— И врач будет, — успокоил ее Рогожников, нетерпеливо поглядывая, когда наполнится стакан.

Пока пили теплое, недавно процеженное молоко, Матрена стояла с кринкой в руках и дожидалась, кому долить. Лиза, допивая молоко, покачала головой, отказываясь от добавки, и ее отказ обеспокоил хозяйку. Матрена придирчиво осмотрела со всех сторон кринку, затем взглянула на Рогожникова: тоже откажется? Но Рогожникову молоко доставляло невыразимое удовольствие. Он молча подставлял стакан и, пока Матрена наливала, жмурился и с наслаждением шевелил пальцами разутых ног. Кринку он прикончил в одиночку и после этого, захмелев от сна и сытости, слез с лавки.

— Все, — подвел он итог прожитому дню. — Спать. Лизе постелили в самой отдаленной, очень душной комнате, где сильно пахло нафталином. Когда ее оставили одну, она поднялась и, крадучись, в темноте, попробовала отыскать в окне форточку, едва не уронила швейную машинку и возвратилась на постель.

За дверью долго слышался негромкий разговор Рогожникова и хозяйки, потом как будто заявился кто-то новый, с бодрым голосом, и этот голос ненадолго разбудил ее, однако сна не перебил, и она заснула снова, успев подумать, что с нынешнего дня, прожитого так деятельно для ее чувств и мыслей, эти страшноватые заброшенные Глазыри уже не будут для них с Володькой местом временного заточения, отбывания повинности после неудачного распределения, а станут как бы избранной точкой на планете…

Запертая в самой тихой комнате большого дома, Лиза, конечно, утро проспала. И все же вставать она не торопилась. В ней продолжалась вчерашняя работа чувств и мыслей, с той лишь разницей, что сегодня она рассуждала совершенно спокойно, будто прошедшие сутки во многом переменили ее, сделали взрослее, умудреннее… Прежде всего Лиза решила, что, кажется, она напрасно беспокоится о том, как примет отец ее окончательный отъезд в Глазыри. Он, как понимала теперь Лиза, давно смирился с мыслью, что дочь для дома — отрезанный ломоть. Понять это следовало бы еще с попытки неудачного жениховства, когда отец хотел по-своему устроить судьбу единственной дочери… И вот она уедет, а он останется снова один, и с прежней силой забушует в нем неутолимая зависть к счастливому сопернику, которому венец мученика обеспечил вечную и славную память земляков. Да, как бы ни держался отец, она теперь понимала, что зависть к Устину в нем еще жива. И будет жить. Видимо, будет…

«Зачем он приходил и стучался к отцу в ту роковую ночь? Боялся идти сразу? Хотел послать разведать, нет ли там засады? Пришел к сопернику, не побоялся. А к кому было ему еще идти? Наверное, думал, сомневался. Да, Викентий прав: открой ему отец, все было бы… Выходит, оба они погубили дядю, Урюпин и отец. Один подкараулил и устроил засаду, другой спровадил его прямо в лапы…»

Половики, когда она поднялась и пошла на свет, чуть подавались под ногами, и Лиза чувствовала, насколько гладки и чисты под ними крашеные половицы. Она прошла по комнатам, где не открывали крепких ставней, и через пустые сени, в которых нашла свои туфлишки, появилась на крыльце.