Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Когда все собрались возле забора, вдруг появился Лепетун, встревоженный, тяжело дыша.

— Что тут случилось, что? — обращался он то к председателю сельсовета, то к уполномоченному. — Стреляли в кого? Нет? Что это? Шкворень? — Он подошел к Богдану. — Дайте сюда мне этот шкворень. Я завтра узнаю, чей он! Соловков ему будет мало! Вот так и моего батьку когда-то!..

— Черт его по шкворню узнает, — сказал Хотяновский. — А раз не поймали, то он еще где-то вынырнет, объявится.

— Это ж если б по голове, если б… — начал сочувствовать Лепетун, помахивая шкворнем. — И кому? Нашему председателю сельсовета? А может, вам, музыкант?.. А за что вам? За что моего отца?..

Вскоре все разошлись, шкворень так и остался у Лепетуна. С Богданом снова пошел Клим Бегун.

— Так мы с вами не договорили, — сказал он как-то чересчур спокойно и рассудительно. — Помешал какой-то враг недобитый. А завтра с самого утра мне надо в райком.

— Вот зайдем в хату, там поговорим, — предложил Богдан. — И, это самое… подсушимся от конопли этой.

— Нет у меня времени, — настаивал Бегун. — Пойду домой, ведь завтра чуть свет — в дорогу.

— Так вот и пойдете среди ночи? Один?

— Пойду. А как же.

— Переночевали б. Ну хотя б… это самое… в моей хате.

— Спасибо, но никак не могу.

И ушел Клим Бегун через некоторое время. Пошел снова мимо Гугелевых конопель, дальше — через мостик на гребле за деревней, а там лугом с кочками и редкими кустами можжевельника до самой Голубовки.

Разошлись два человека, арабиновский и голубовский, разные по возрасту и по характеру, еще мало и знакомые до сегодняшнего дня. Пошли в разные, даже противоположные стороны, а в мыслях своих, видно, близкие друг другу. Бывший музыкант представлялся Климу человеком, который прежде всего никогда не позарится на чужое, отдаст свою душу, если ему доверить что-то людское, общественное. Не выходило у председателя из головы то, что в соседнем сельсовете обобщили в одной деревне семена, а через два дня все растащили. А главное — и по количеству земли Богдан подходит, чтоб ввести его в правление, и по личной собственности.

Сам же Хотяновский думал о председателе сельсовета долго, даже придя домой, когда тихонько, чтоб не потревожить спящую Бычиху, разделся, распутал мокрые и пропахшие коноплей веревочные оборки лаптей да лег на полок. Думал, беспокоился и вспоминал не совсем давнее прошлое, как и где они в первый раз сошлись и узнали друг друга. Да при каком случае узнали? Жизнь проживется, а происшествие это не забудется…

Пришел один раз Богдан в сельсовет, ему надо было что-то там написать или подписать. Председателя с печатью не было, а секретарь, хороший голубовский парень, хоть и не решал сам дел, но и не выгонял никого из помещения, не запрещал даже курить. Хоть целый день сиди, он ничего плохого не скажет, еще и доволен, что есть с кем поговорить, есть кого послушать.

А причина посидеть была у каждого: кто дожидался председателя, кто читал газету или хотел послушать, что нового говорят люди, а кто просто убивал свободное время, зная, что за это его даже жена не упрекнет: в сельсовете был, а не где-нибудь! Многие же, особенно кто помоложе, ждали старобинского почтальона. Развозил он почту по разным сельсоветам и в Голубовку заезжал не каждый день, но люди знали те дни, когда он должен приехать. Собирались в сельсовет, ждали. Иной раз долго ждали, если была плохая погода, или же в весеннюю распутицу, или осенью. Почтальон приезжал поздно, иногда уже в сумерки, а бывало, что и ночью. Заходил в сельсовет в длинной парусиновой накидке, с большой почтовой сумкой, иногда мокрой от дождя или снега, садился у стола с лампой, прежде всего доставал письма и тут же читал, кому они адресованы. Чаще случалось так, что письма приносил далеко не всем, кто ждал почтальона, но никто обиды никакой не выказывал и не жалел, что просидел в сельсовете несколько часов.

Кроме раздачи писем, газет почтальон еще продавал марки, конверты, принимал подписку на газеты и журналы. Не тем, так другим, но нужен он был почти каждому. Если же кто и оставался как бы в стороне — писем не получал, марки не покупал, газеты не выписывал, — то все равно доволен был, что дождался почтальона, а не ушел домой так, без всяких новостей. Что тогда он мог сказать дома? Только то, что был в сельсовете? Этого мало. Иное дело — сообщить, что дождался старобинского почтальона, поговорил с ним, услышал, что пишут в газетах, и вот теперь принес новости из самого района, а то и из уезда.

Какие новости больше тревожили людей в то памятное время? Прежде всего здоровье Ленина: как оно — улучшается хоть немного или ухудшается, хорошо ли лечат его там и есть ли надежда на выздоровление, или, может, ничего не пишут про это?

Вот так сидели в тот день в сельсовете мужчины, сидел и Богдан Хотяновский. Тот слово, тот полслова — время проходит быстро, Богдан и не заметил, как дождался председателя.

Пришел он, Клим Бегун, в подмороженной шинели — от него потянуло холодом, — в буденновском шлеме, как-то очень тихо сказал всем «добрый день» и обессиленно сел на табурет возле стола, опустил голову. Все умолкли, секретарь, сидя за столом, уставился на председателя удивленно и тревожно. Никто из присутствующих не отважился подойти к Климу с какой-нибудь просьбой или спросить о своем деле. Все видели, чувствовали, что с человеком что-то случилось: может, он внезапно заболел, может, какое горе настигло его отца, или мать, или кого другого в семье.

— Ленин умер… — чуть слышно, едва переводя дыхание, произнес председатель.

Все услышали: в комнате была мрачная, настороженная тишина. Все поняли и почувствовали, что горе это намного больше того, о каком могли предполагать. В комнате будто потемнело…

Богдан сидел почти у порога, напротив председателя. Над самой головой секретаря сельсовета, который теперь уронил голову на руки, висел портрет Ленина. Богдан посмотрел на портрет, вновь вспомнил рассказы своего брата Антося о Ленине и опустил глаза. Трудно было поднять их, чтоб глянуть на Клима, но глянул, заметил, что у председателя сельсовета глаза полны слез. Заметил также, что и у секретаря дрожат плечи, а о себе подумал: сдержаться надо, как ни тяжело.

Но не сдержался тогда музыкант, может, и против своей воли, а потекли слезы по его запавшим, давно не бритым и оттого как бы поседевшим и постаревшим щекам; догадался об этом, ощутив влажный жар не только на щеках, но как бы и во всем теле…

Клим Бегун тихо встал, подтянул комсоставский ремень на шинели, снял шлем. Все, кто был в сельсовете, тоже встали, поснимали шапки. Стояли, молчали, а секретарь сельсовета сидел, уткнувшись лбом в ладони, положенные на стол: он так и не видел, что все встали.