Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Дьячиха тоже недолго пожила, похоронив своего голосистого кормильца.

…Голубовцы рассказывали, что жили Клим с Клавой душа в душу. После самых трудных и докучливых дел, даже после чарки, которая иной раз перепадала, Клим был хмурым и злым только до порога своей хаты. А как переступал порог, все наносное и печальное как рукой снимало. Один Клавин взгляд, будто свежей росой, смывал с души всю накипь беспокойного дня или целых суток.

Когда у них родился сын, Клим в тот день даже в район не поехал, хоть там очень нужно было ему быть. При других обстоятельствах он не сделал бы этого, а тут семейная радость взяла верх над всем. «Сын у меня, сын!» — с гордостью и радостью говорил он встречным. И повторил это даже перед секретарем райкома Игнатом Мариничем, которого очень уважал: «Сын у меня! Понимаете? Сын родился!..»

Но случилось так, что через некоторое время Климово счастье вдруг как в воду кануло. Когда он уехал в Старобин на очередное совещание, тетка уговорила Клаву, и они окрестили ребенка в церкви. Такого предательства Клим не ожидал. Голубовцы говорят, что впервые он тогда немного поколотил Клаву. Женщина проплакала всю ночь, а под утро, когда разгневанный и охваченный страданием Клим вышел на улицу проветриться, забрала малыша и пустилась бегом к тетке. Он перехватил ее, упрашивал, тянул домой, но Клава вдруг показала тут свою неожиданную решительность и упорство. Наверно, не могла простить того, что муж поднял на нее руку…

Рано утром Клим отправился в Старобин. Пошел сам, без всякого вызова, — чтоб увидеть Маринича. Клим не стал ждать его на службе, а пошел к нему прямо домой. У того возле ворот уже стояла подвода. Взнузданный и привязанный к столбу породистый конь изредка помахивал головой, отгоняя ранних мух. Клим остановился возле подводы и решил подождать, пока выйдет хозяин. Но вскоре хлопнула форточка в окне, выходившем на улицу, и оттуда резанул уши знакомый, басистый голос:

— Бегун, чего ты там? Заходи в хату!

Игнат Маринич, длинный, худой, уже полысевший, сидел за столом один и, видно, заканчивал свой сверхсрочный завтрак. В хате пахло чесноком, колбасой, свежежареным луком, и конечно же не на воде.

— Пешком примчался? — спокойно спросил Маринич. — Значит, что-то случилось в Голубовке?

— В Голубовке ничего, — ответил Клим. — А у меня самого…

— Что у самого?

Бегун растерянно посмотрел на полную и важную хозяйку в длинном фартуке. Под этим фартуком она только что принесла желтый, сжатый двумя железными обручами подойник и, едва кивнув незнакомому раннему посетителю, начала цедить молоко в кринки.

Маринич понял смущение председателя Голубовского сельсовета и предложил:

— Давай поговорим потом, а пока что выпьем по стакану свежего молока. Ладно? Ты еще не завтракал?

«Корова не обобществлена», — подумал Бегун, а затем сказал, что есть он не хочет.

Маринич встал из-за стола и уже стоя, почти одним глотком, опрокинул стакан молока, который поднесла ему хозяйка.

— Ну, что там у тебя? — спросил он, когда они вышли из хаты и направились к подводе. Непременная обязанность каждый день выслушивать бесчисленное множество жалоб и сообщений приучила его быть всегда спокойным и рассудительным, не спешить высказывать свои соображения, которые могут иногда восприниматься и как решения.

Пока Бегун, сбиваясь и проглатывая слова, рассказывал о своем горе, Маринич стоял возле подводы и одной рукой проверял прочность подпруги чересседельника на подгрудке коня, супони на хомуте. Ответил Климу не сразу, а посмотрел еще, как лежат полушоры на боках и на крупе коня, отвязал от столба и высвободил вожжи. Конь почувствовал это и тронулся с места.

— Тпру, — остановил его Маринич, натянул вожжи и начал давать Бегуну не то совет, не то окончательную установку: — Прежде всего ты должен помнить, что такое настоящий партиец и председатель сельсовета. А там уже — все остальное… Конечно, дело не простое… Но ты же понимаешь, что тут должно быть что-то одно: или партбилет, или крещение и все там другое… Это не только о тебе одном разговор…

— Так я же не могу назад открестить, — тихо, но с отчаянием проговорил Клим. — Что же мне делать?

— Я и говорю, — уже с нажимом продолжал Маринич, — что дело не простое! Однако же сам посуди! И вообще, там у тебя: сельсовет, а рядом церковь. Школа даже в одном коридоре с попом. Как это воспитывает детей? Ты подумал?..

Вернувшись домой, Клим уже больше не пошел упрашивать жену. Сгоняя свою злость и всю боль на голубовском поле, он приказал ему сейчас же выбраться из помещения школы и начал настойчиво добиваться того, чтоб закрыть церковь. К скарбонщице даже не заходил. Только как-то ночью голубовцы заметили, что слонялся председатель возле окон хаты, где жила Клава, незаметно заглядывал в окна и слушал, как плачет или подает свои первые милые звуки сын…

…Думая в ту ночь о Климе, Хотяновский и на этот раз представил, что если человек счастливо дошел до дома, то, наверно, не сразу повернул к своей хате — наверно, сами ноги пошли к обители скарбонщицы. И может, за полночь проходил там человек… И не до сна ему было, не до покоя…

Недели через две или, может, три после собрания Богдан вел в колхоз своего Хрумкача. Сам шел впереди, босой (день был еще довольно теплый), в той же подрубленной свитке из домотканого сукна, с обшарпанными рукавами и в шапке, как блин, без околыша, с маленьким, слепым козырьком. В левой руке, может даже не чувствуя его, лишь бы только не выпал из пальцев, держал одинарный веревочный повод, а правой рукой, немного оттопыренной, слабо помахивал и подавал ее больше вперед, будто под ногами было скользко и в любой момент можно было поскользнуться и упасть.

Веревочный повод был длинный и другим концом завязан за ушко удил уздечки. Удила были уже совсем ржавые, так как кто знает, когда они закладывались последний раз в щербатую пасть Хрумкача. Повод не только не натягивался, а чуть не опускался серединой до самой земли, так как хозяин шел медленно, а конь не отставал, хоть, может, и знал, что это его последний выход из своего хлева, последняя печальная прогулка по улице со своим хозяином.

Если б кто и не знал, что это ковыляет по улице Хрумкач, и то догадался бы, что коня так зовут: почти при каждом шаге что-то хрумкало в животе этой худобины. И когда конь спотыкался, а споткнуться он мог даже и на ровном месте, то это хрумканье слышно было издалека.

Навстречу Богдану с Хрумкачем прошла Ничипорова Лида, длинноногая, но, несмотря на свой подростковый возраст, довольно стройная, в короткой, до колен, юбке, с двумя длинными косами и светлой гривкой на лбу. Шла почему-то медленно, хотя обычно была очень шустрая, подвижная, — уже года два как начала ходить на вечеринки, танцевала даже со взрослыми и могла вогнать в пот самого завзятого кадрильщика.