Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Куда бы ни повел его хозяин, пошел бы следом не задумываясь, доверчиво и покорно, даже в глубокую воду, даже в огонь. Ведь не всегда же наказывал его хозяин. Было не раз, что он ласкал Хрумкача, кормил из рук свежей травой или клевером, сорванным где-нибудь при дороге. А когда уставал Хрумкач в пути зимой, иногда вынимал Богдан из-за пазухи ту краюшку хлеба, что брал себе на обед, и, разломив на куски, отдавал его коню.

…Пусть ведет теперь куда хочет этот молчаливый, заботливый хозяин… Хрумкач пойдет за ним в самую дальнюю дорогу. Пусть хоть и побыстрей ведет, не так медленно…

Но Богдану спешить не хотелось. Хоть и не такая уж близкая дорога была для пешехода (первая общая конюшня была основана в одной голубовской пуне), но шаг почему-то не прибавлялся, о расстоянии даже и не думалось. Если б хотелось очутиться в этой общей конюшне быстрее, то можно было б подвести Хрумкача к какой-нибудь скамейке возле забора и сесть на него верхом. Ничего, что только одинарный повод в руке: Хрумкачем можно управлять лишь прикосновением веревки к шее или легонькой натяжкой. Можно заставить его и побежать. И побежит Хрумкач, если хозяин тихо почмокает, да раза два дернет поводом, да слегка поддаст в бока босыми пятками. Побежит тихо, ровно, будто марафонским ходом: сам нигде не тряхнется и хозяина не стряхнет.

…Вон и последняя скамейка на арабиновской улице, она под гнилым забором того Рассола, что теперь стрелочником в городе. Может, и сесть тут на коня да переехать луг?.. Штаны испачкаешь лошадиной шерстью (Хрумкач нынче почему-то все лето линяет), но через каких-нибудь десять минут будешь на месте. Там же, наверно, и ждет кто-то, может, даже сам Бегун следит, как кто выполняет свое голосование на собрании.

Поравнявшись с крайним, Рассоловым двором, Хотяновский остановился, посмотрел на Хрумкача, тот покорно стоял, повернув большие осторожные глаза на хозяина.

— Пойдем лучше пешком, — сказал Богдан не то коню, не то сам себе.

И Хрумкач будто понял эти слова, всем туловищем подался вперед, еще даже до того, как сделал шаг хозяин.

— Пройдемся… — говорил дальше Хотяновский, перейдя плотину с тем ветхим мостком, что был вблизи сада Лепетуна и в котором всегда не хватало какой-нибудь доски: если одну вставляли, прибивали, то через некоторое время прогнивала и проваливалась другая. — Пройдемся вместе, может, в последний раз… А то садиться… Как на тебя садиться, если и так ноги покривились… Жалко мне на тебя садиться… Повозил ты меня и на своей этой, будто сдвоенной, спине… Двужильный ты, наверно, был в молодости, так как спина широкая, действительно двойная… И если б она могла обрастать жиром, то целые горы ты мог бы ворочать… Повозил и на спине, и на телеге… И плуг потаскал, и борону, даже не одну, а по две сразу, чтоб всю полоску одним ходом захватить… Тяжелее и хуже тебе там не будет, как и мне. Может, еще лучше… Должно быть, лучше… Голодать зимой так не будешь, как у меня голодал: что всем лошадям дадут, то и тебе… И холода такого не будет в общей конюшне: дырки там под стрехою надо будет позатыкать… И потом же — в гурте не одному стоять… В гурте теплей даже и в большой мороз… А работа нам не страшна никакая… Не привыкать нам с тобой к работе…

В конюшне Хотяновский несколько раз прошелся с конем взад-вперед, выбирая лучшее место: чтоб и подальше от ворот, и чтоб не напротив большой щели под стрехою, и чтоб около желоба лучшего, пошире и не совсем пустого. Привязал Хрумкача за железный крюк, вбитый в выпуклое и уже подгнившее бревно в стене. Потянул потом за повод, попробовал прочность крюка. Пошевелился, но ничего: не таков Хрумкач, чтоб вырываться или сильно натягивать повод… Удержит Хрумкача и такой крюк… Хрумкач может и не привязанный тут стоять… Это же не где-нибудь… Не у каких-то там цыган…

В желобе было немного сухого клевера. От него приятно запахло, когда Хрумкач шевельнул стебли мордой, а потом набрал полный рот и начал громко, с хрустом жевать. Богдану приятно стало, что коню тут нашлось что и в рот взять. Постоял бывший хозяин возле коня, поглядел, как тот жадно уминает клевер, может даже хорошо не пережевывая, потом пошел к открытым воротам. И вдруг услышал, что Хрумкач перестал жевать. Оглянулся. Действительно, конь только держал пучок сухих стеблей во рту, а не хрумкал и, повернув голову вслед хозяину, глядел на него удивленно и жалобно.

У Богдана как-то особенно остро защемило в груди, он хотел еще что-то сказать Хрумкачу на прощанье, утешить его, заверить, что они еще увидятся, а может, и часто будут встречаться, потому что он, теперь как колхозник, будет иногда наведываться сюда. А там дальше, когда больше запишется в колхоз арабинцев, то, наверно, будет конюшня и в Арабиновке. Тогда переведет его ближе к дому, будет стоять он в конюшне Гугеля, которого вчера раскулачили… Почти что по соседству с бывшим Хрумкачевым хлевушком…

Но не успел Богдан сказать этого Хрумкачу, так как в светлом проеме открытых ворот вдруг увидел Никона Лепетуна. Он подошел вместе с одним, совсем уже с виду стареньким и сухоньким дедом, который был тут пока что за конюха. Положив старику руку на плечо, несколько округленное в суконной свитке, Лепетун покровительственно похлопывал по этому плечу и, наверно, давал какие-то наставления. Увидев Хотяновского, быстро пошел ему навстречу и будто бы со служебной заинтересованностью спросил:

— Что, привели уже?.. Своего привели?

— А ужо ж, — неохотно ответил Богдан. — Привел, вон поставил. — И снова повернулся к Хрумкачу, хоть и не хотел уже этого делать, чтоб не встречаться с его печальными глазами. Но встретился, снова почувствовал острое щемление в груди: конь все еще не жевал и все смотрел на хозяина, будто даже захотел сорваться с крюка и пойти следом.

— Привели — это хорошо, — похвалил Лепетун. — То, что имели, привели. — Он повернулся к конюху: — Это один из первых наших колхозников. Самым первым я вступил, а за мною — он. А вон там его приведенный конь. И зовут его Хрумкач. Чтоб вы знали!

— Хрумкач или Дергач, — тихо ухмыльнувшись и слегка растянув седые подстриженные усы, заметил конюх, — мне все равно. Мне чтоб только скотина была, а не падла какая. Чтоб тягловая сила…

— Добрый еще конь, — заверил Лепетун. — Здоровый. Хотел бы и я иметь… ну, хоть такого… Хрумкача или Дергача, как вы говорите. Но ничего! Мы еще поездим! Хорошо поездим! Аж ветер в ушах будет свистеть…

Назад Богдан шел с пустыми руками, совсем с пустыми. Держал за спиной и будто не верил, что в них ничего нет, даже веревочного повода, даже кнута, даже волоска от Хрумкачевой гривы на память о том, что и у него был когда-то конь. Единственное, что осталось дома, — это старая телега; она уже до того заезжена и трухлявая от старости, что колхоз отказался ее обобществлять.