Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Вечерело… Навстречу шло по улице стадо овец. Они обходили лужи и чуть не терлись о Богдановы суровые, слегка закатанные штанины, чуть не протыкали своими острыми копытцами его босые ноги. Хотяновский не сворачивал, хоть была возможность местами податься ближе к хатам или огородам (наша деревня строилась пока что по одну сторону улицы), он шел той тропкой, какой недавно вел Хрумкача. Шел и смотрел в землю, прямо под ноги, и даже приглядывался, будто искал следы своего коня. И может, даже видел эти следы, большие, не совсем круглые и щербатые…

Прошли овцы, а за ними рядом с пастухом, затаптывая мелкие овечьи следы, шел Ничипор Самошвейка. Пастух был еще почти мальчишка, к тому же немного заикался, но даже ему Ничипор о чем-то говорил по дороге, видно, что-то очень жгло человека.

Увидев Хотяновского, Ничипор остановился, а пастушок, наматывая на можжевеловое кнутовище свой длинный кнут-посвистуху, пошел дальше.

— Уж не оттуда ли вы? — спросил Ничипор, очевидно заметив, что сосед в какой-то задумчивости и, кажется, переживает.

— Оттуда, — ответил Богдан и почему-то посмотрел на свои пустые руки. — Хрумкача отвел, поставил в… это самое… в общий хлев.

— Вы случайно Лепетуна там не видели?

— Был там, но пошел куда-то.

— Где ж его искать, лихо его знает!

— Так, может, появится, — высказал соображение Хотяновский. — Чего его искать?

— Нужен он мне! — с какой-то несвойственной ему горечью и отчаянием промолвил Ничипор. — Найду хоть под землей и даже сам не знаю, что с ним, анчихристом, сделаю!

Богдан промолчал сначала — такая злобная решимость была не по нутру ему, а потом, глядя в землю и, наверно, на этот раз действительно заметив след Хрумкача, рассудительно сказал:

— А может… это самое… Не тронь его — оно и вонять не будет…

— Ну, молчать-то я не буду после этого! — не отступался Ничипор. — И не спущу ему! Я и в район пойду! Советская власть не допустит, чтоб так делали!

— А что он? — спросил Хотяновский. Помолчал снова, а потом добавил: — Активист этот… натворил чего-нибудь?

— Вон Лида пришла, слезами обливается, — стал жаловаться Ничипор. — Говорит, пригрозил ей! Сказал, что если не пойдет за него замуж, то вышлет в Соловки и ее, и меня, и все мое семейство. Раскулачит, значит…

Хотяновский поднял на соседа печальные, будто от ветра покрасневшие глаза, заметил, что маленькие рыженькие усики у Ничипора дрожат, и, видать, только теперь на миг забыл о своем коне.

— Что там у вас раскулачивать, — сказал сочувственно, с грустью. — А девушку вашу я встретил, как… это самое… вел Хрумкача. Разве ей замуж? Дитя еще. Да за кого замуж? Он же и стар для нее.

— Вот то-то же! — подтвердил Ничипор. — За кого?

— На кобылицу вашу, эту теперешнюю, заводскую, он зарится, — сказал Богдан. — Да на бубенцы. Про это-то и я слышал.

— Вот то-то же, — снова подтвердил Ничипор. — На жеребенка этого!

— Только сумеет ли он… это самое… запрячь ее?

— Вот то-то ж!

— Знаете что?.. — спросил Богдан и веселее, даже с надеждой поглядел на Ничипора.

— А что? — Ничипор ступил на полшага ближе, видно, ему хотелось услышать хоть какой-нибудь совет.

— Сходите вы… это самое… в сельсовет, к Климу, расскажите ему. Расскажите все. Это такой человек, что с ним можно говорить.

— Няма ли у вас чужих овец? — послышался совсем близко излишне резкий и басистый голос. Ничипор сразу увидел, кто это спрашивает, а Богдан оглянулся. Ковыляла по дворам Крутомысова Марфа.

Мужчины разошлись, будто этот голос распугал их. А может, он напомнил, что кончается день, что пора каждому, в какой бы тоске он ни пребывал, подумать и о своем доме да, видимо, и про своих овец, поглядеть, пришли ли они, блудные, на свой двор…

Бычихи в хате не было, когда хозяин переступил порог и с прижимом закрыл за собой дверь. Не было и Панти. Богдан посмотрел в уголок возле запечка, глянул на печь, куда иногда залезала хозяйка даже и летом, и начал медленно раздеваться. Стоя на глиняном полу возле печи, почувствовал, что в хате холоднее, чем на улице, и нагнулся, чтоб достать из запечья старые валенки. В голове будто затуманилось, и он сел на кровать.

Умопомрачение немного испугало — раньше такого не было. Валенки остались где-то за печью, а похолодевшие ноги Богдан поставил на колодку. Хорошо, что как раз тут стояла колодка, чаще она была под припечком. Видеть хозяйку не хотелось — перегрызла нутро за коня. А в этот момент, когда напал морок и потемнело в глазах, подумалось: уж пускай бы лучше была тут — все-таки не один. А то и в хлеву пусто и в хате…

Как-то особенно тревожно и противоречиво подумалось о сыне. И хорошо, что его нет в хате, не лежит вот тут, на кровати, не сидит в запечке, а пошел куда-то на улицу: значит — ходит, играет, слава богу. А в то же время душу грызло беспокойство: как он там ходит или бегает, с кем, где, что делает? Чтоб не натрудил себя после такого увечья, как бы не всунулся снова куда по своей эдакой непоседливой натуре. Как-то привык каждый раз видеть его дома. Пускай бы и сегодня был тут… Нет уже в хлеву коня, что чуть не изувечил сына, нет и коровы — вчера забрала Вулька. В хлеву можно теперь Панте играть, бегать, лазить куда захочет: конь не лягнет, корова не боднет. Но что будет есть, набегавшись? Клим обещал по кружке молока каждому едоку, если семья запишется в колхоз. А если в ней семь-восемь едоков? Где наберешься того молока? И когда это будет, куда пойдешь за этим молоком?

…Утомленный, с головной болью, Богдан шире раскрыл глаза: в запечке стоял туман. А может, это дым, а не туман? Отчего дым? Печь не топилась. Горит что? Тлеет? Так нет же никакого запаха. В тумане заметил свой серый барабан, как и другие вещи, валявшиеся в запечье. Может, от пыли, а может, от этого тумана или дыма, который ничем не пахнет? Пригляделся и увидел дырку в собачьей коже… Это Ничипор когда-то пробил… Когда-то они играли на вечеринках, даже на свадьбах. Когда-то, еще до Арабиновки, даже и на хлеб немного зарабатывали игрою. Может, и теперь придется, раз уж снова остался без коня, без коровы?

Богдан прислонился к стене и поднял вверх острую худую бороду — кадык выперся и поплыл к подбородку; человек нехотя, насухо глотнул. Глаза будто подсознательно уставились на небольшие полати над печью. Там где-то лежит и скрипка. Ее уже и не видно среди всякой рухляди, затянутой пылью и паутиной. Может, и расклеилась уже?..

— Няма ли у вас чужих овец?!

Голос под самым окном словно разбудил Богдана, он даже вздрогнул, резко повернул голову. В верхнем стекле, между больших костистых рук, приложенных к стеклу, торчало скуластое лицо Марфы. На глазах, на губах и даже на длинном с горбинкой носу видны были растерянность, забота: наверно, она уже все дворы обегала, всех опросила, а барана своего не нашла.