Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Прошло еще недели две или больше, и вот однажды, в воскресенье, почти все арабиновцы, кто был дома и жил ближе к улице, услышали сильный, почти беспрерывный звон бубенцов и грохот колес. Некоторые повыбегали на улицу, подумали, что это чья-то свадьба хлынула в полной своей разгульности, — в прошлые годы у нас часто были свадьбы поздней осенью.

Повозка промчалась так быстро, что мало кто и разобрал, кто в ней поехал. Но вскоре бубенцы зазвенели снова, с другого конца улицы, и уже все увидели, что и повозка на железном ходу и на рессорах, и кобылица, и бубенцы были Ничипоровы. На переднем сиденье той особенной, с гнутыми грядками повозки, которую Ничипор мастерил урывками, может, лет пять, сидел Никон Лепетун, распаренный и раскрасневшийся от доброй чарки, и концами сложенных вдвое ременных вожжей раз за разом размахивал над головой и стегал гладкую, рысистой породы, Ничипорову кобылицу. Сзади сидело еще несколько человек, все были уже в наилучшем настроении и подбивали Лепетуна гнать рысачку еще сильней. Напуганная лошадь (таких безжалостных хозяев она никогда не видела) мчалась вовсю, была уже в пене, однако еще вздрагивала и рвалась вперед от каждого удара вожжой.

— Гони, гони кулацкую неженку! — кричал какой-то молодой губошлеп, видимо, из Голубовки. И размахивал руками и ногами, мотал рыжеватыми космами. — Хоть раз промчаться с бубенцами!

Несколько арабиновских мальчишек припустились за повозкой и хотя сразу отстали, но все же бежали следом: им, наверно, нравилась такая разудалость Лепетуна. Не уходили с улицы и некоторые взрослые арабиновцы: кто из любопытства, кто от удивления, а кто в ожидании, что такой цыганский «шпектакль» повторится еще раз.

Однако «шпектакль» не повторился. Выехав в конец улицы, Лепетун резко повернул кобылицу в сторону, на старобинскую дорогу, а там был тот самый уже известный нам мостик с провалившейся доской. При осторожной езде кони переступали эту дыру, а на крутом галопе Ничипорова рысачка не рассчитала шаг и с разгону упала. Повозка вместе с Никоном и его спутниками чуть не перелетела через мостик, порвав на кобыле сбрую и ремни чересседельника. Но никого из этих разъяренных пассажиров черт не взял: они поразлетались кто куда и только немного пощупывали потом кто бок, кто зад, кто затылок. Кобылица же встать не могла. Она билась на мосту, как подстреленная птица, несколько раз поднималась на задние ноги и падала снова, душилась хомутом. И бубенцы дзинькали отрывисто и приглушенно…

Подбежали люди, расстегнули супонь, помогли животному освободиться от хомута. И тогда все увидели, что у рысачки сломана нога.

— Где же Ничипор? — спросил кто-то из толпы.

Богдан подошел немного позже, но сразу понял, в чем тут дело, и решительно подался к Лепетуну, который стоял возле мостка и немного смущенно потирал рукой заросшую стручковатыми, как у ягнят, волосами шею.

— Где Ничипор? — повторил Хотяновский, настойчиво глядя Никону в глаза.

Тот сначала молчал, а потом, увидев, что к нему подходят еще люди, огрызаясь, заговорил:

— А что я знаю, где Ничипор? Где надо, там и Ничипор!

— А это все ты где взял? — спросил Хотяновский и показал рукой на мостик, где лежала на боку Ничипорова повозка и стояла на трех ногах дрожащая рысачка, изредка и уже совсем глухо позванивая бубенцами. Из ее больших и светлых, будто девичьих, глаз текли слезы.

— Это уже обчее, — понуро сказал Никон. — Колхозное это!

— Так, может, не твое? — послышался возмущенный голос.

— В самом деле, — поддержал кто-то из собравшихся. — Слишком падок на чужое!

Богдан с ненавистью покачал головой и сказал:

— Взять бы теперь… это самое… тебя за шиворот и в сельсовет или даже в райком! Пускай бы там поглядели, какой ты помощник колхозу. Но мы сделаем иначе. Василь! — обернулся он к Квасову-старшему, который стоял возле изувеченной кобылицы и поддерживал ее за уздцы. — Сбегай в сельсовет сам и скажи обо всем Бегуну! А мы… давайте… это самое… — он показал на моего отца и еще некоторых арабинцев, — давайте постережем тут все, как есть!.. И этих негодяев тоже!

Вскоре возле мостка собралась почти вся Арабиновка, и до приезда представителей власти люди не расходились. Потом некоторые зашли во двор к Ничипору, так как еще не все знали, что его с семьей сегодня на рассвете повезли в район. Зашел туда вскоре и я.

В Ничипоровой хате уже стоял и Хотяновский — видно, свою миссию возле мостка он кому-то передал, наверно, моему отцу. С удивлением, печально и растерянно он бросал взгляд то на стол, на котором была даже скатерть и, может быть, ломоть хлеба под ней, так как возвышался небольшой бугорок, то на икону Николая-чудотворца в красном углу, то на старого сытого кота, который спокойно лежал на печи, положив усатую морду на лапы, и дремал.

Каждое опустелое строение вызывает грусть, а жилая хата — тем более. Крикни или стукни в ней, так даже эхо отзовется в углах. А при обжитости этого не бывает. Богдан раньше вряд ли бывал в Ничипоровой хате, хотя они немного дружили, в прошлые годы частенько играли вместе. Он, наверно, заметил тут неожиданные перемены, ощутил гнетущую тоску от такой пустоты, которая бросалась ему в глаза.

Я же часто бывал у своего дяди, поэтому замечал теперь в его хате даже самую маленькую перемену. Я представил чуть ли не каждый шаг хозяев во время их тревожных сборов, наверно, очень поспешных.

Больше всего беспокоила мое воображение Лида: мне казалось, что я даже слышу ее шаги. Вон с той узкой деревянной кровати, смастеренной когда-то отцом, она поднялась, когда застучали в окно. Отдернула ширмочку, потом босая бегала по глиняному полу, собиралась сама и помогала матери. Отец, видимо, ничего не взял из хаты, только свою одежду. Вряд ли успел взять что-нибудь из амбара или с гумна.

С тоской и горечью думалось мне, что, видимо, самой спокойной и рассудительной была в те минуты Лида, единственная дочь в этой семье. Она даже застелила свою кровать, наверно надеясь скоро вернуться и ночевать дома. Так и оставила застланной цветастой постилкой. Ширмочка, наверно, качалась от ее возни возле кровати и быстрой ходьбы. Мне казалось, что еще и теперь шевелится эта ширмочка, одинокая и будто уже ненужная в пустой, безлюдной хате.

Невольно возникло сравнение: был я у Гугелей, потом у Гнедовичей, когда их выселяли из Арабиновки. Те забрали из своих хат все, что только можно было забрать. Уже перед самым выездом Ромацка забежал в сени с клещами в руках и повырывал из стен где какие были крюки. (Вчера забивал их снова — его с Вулькой вернули из Слуцка, погрузили в вагон только стариков.)

Там строения оставались — стены да стреха, которые, не к тому будь сказано, только поджечь. Ромацка, наверно, и сделал бы это, если б мы с Василем, по поручению Бегуна, не следили за ним. Ничипорова же хата выглядела пустой больше оттого, что вдруг осталась без тех людей, что в свое время построили ее, потом обжили, обставили, придали определенные, присущие только ей, лицо и душу.