Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Маринич подошел к мосту, посмотрел на опрокинутую почти вверх колесами повозку, потом стал осматривать раненую, дрожащую от боли Ничипорову кобылицу.

— Эх, какая рысачка была! — сказал с восхищением и сочувствием. Погладил роскошную беловато-серую гриву, хотел посмотреть сломанную ногу, но, как только дотронулся до белой голени, будто в чулочках, кобылица вздрогнула всем телом, бубенцы резко звякнули, а потом еще какое-то время тихо переливались от дрожания бессильно опущенной лошадиной шеи.

— Пошли кого-нибудь в район за ветеринаром! — приказал он Климу Бегуну. — Может, еще удастся спасти! Эх, какая красавица, какой породы!

Люди заметили, что Маринич любит коней, что он искренне жалеет кобылицу, в больших чистых глазах которой стояли слезы, и как-то сразу начали тянуться к нему, во всем доверять, и, казалось, каждый из присутствующих готов был слушаться его, помогать, чем только мог.

— Чья ж это жеребка? — спросил Маринич — Из местных или из Голубовки?

— Кулака одного! — поспешно ответил Лепетун, который первым подошел к секретарю райкома и держался возле него словно свой человек.

— Никакой он не кулак, — спокойно, но уверенно сказал Богдан Хотяновский, который уже вернулся из Ничипоровой хаты.

— И не лишенец, — добавил мой отец.

Я невольно заметил, что отец уже знает это слово и тут очень уместно вставил его.

Маринич продолжал допытываться, выяснять все по порядку.

— А где ж этот самый… главный виновник?

— Так он же вот около вас, — сказал Хотяновский.

Секретарь райкома повернулся к Лепетуну, внимательно и будто пронзительно смерил его глазами с ног до головы и неприязненно, с обидой в голосе проговорил:

— Ага-а!.. Так это вы и есть тот самый Лепетун? В лицо я не знал, а фамилию слышал. Когда сказали мне в сельсовете, то с первого слова не поверил. Правда, Бегун? — обратился он к председателю сельсовета. — Ты тоже не поверил?

— Я не поверил, — открыто сказал Клим, — так как этот мельник даже и запрячь коня как следует не умеет.

— Слышал я, что вы тут в активистах ходите, — говорил дальше Игнат Маринич, — помогаете колхоз организовывать и укреплять. А выходит…

— Вот так он помогает! — вперебой Мариничу послышался сильный женский голос. — «Акцивист» этакий!

Все, кто был чуть впереди, оглянулись — в толпе стояла на длинной ноге Марфа и пристально смотрела на секретаря райкома. Маринич, в знак согласия, кивнул ей головой и резко обратился к Лепетуну:

— Слышите? Люди знают, что говорят! В глаза говорят! Как же так можно? Это же жеребка еще, ее вообще нельзя запрягать, а вы с такими издевательствами… Кто вам запрягал?

— Да вон! — показал Лепетун на парней, что недавно ехали в повозке вместе с ним.

— А ну, идите сюда! — позвал их Маринич. — Откуда вы? Здешние?

— Из Голубовки они, — с возмущением сказал Клим Бегун. — Какой дьявол вас сюда принес?

— Так просто зашли, — стал оправдываться один из них, рыжеголовый и красный от хмеля, как вареный рак. — Праздник сегодня.

— Безобразничать пришли! — уточнил Бегун. — Где так набрались?.. Как свиньи…

— Кто — мы? — возмутился рыжеголовый. — Да мы и капли в рот не брали!

— Еще бы, не брали! — сказал кто-то из толпы. — По мордам видно!

— Чья это сапка? — громко спросил Ромацка Гнеденький, будто желая всем сообщить, что он тоже пришел сюда и готов помогать, если потребуется. — В грязи, визу, валяется… — Нагнулся, поднял.

Никто ему не ответил.

Игнат Маринич решительно заявил:

— Будете отвечать по закону как вредители колхозного строя! А вы, — он показал рукой на Лепетуна, — вы в первую очередь ответите!

— Так кулацкое ж это! — будто с отчаянием выкрикнул Лепетун. — Кулацкое!

— Не кулацкое, а Ничипорово, — поправил Хотяновский. — А теперь, наверно… это самое… колхозное. Потом — снова скажу: никакой он, Ничипор, не кулак! Середняк он, как по-нашему, по-теперешнему. Полнадела земли, две лошади, две коровы, телушка.

— А где этот человек? — спросил секретарь райкома и почему-то помрачнел, видно догадываясь, что тут налицо и еще одно такое нарушение, какие уже выявлялись в районе.

Хотяновский насупился и замолчал, так как толком еще не знал, что там теперь с Ничипором, а Марфа подошла ближе к Мариничу и тихо, будто по секрету, сказала:

— Забрали сегодня на самом рассвете и увезли со всей семьей. Я как раз свою козу выгоняла на зорьке, пока не свела ее в колхоз.

— Как это — увезли? — усомнился Маринич и требовательно уставился на Бегуна. — Ты в курсе дела?

— Я в курсе! — сказала Марфа. — Все знаю. Вот он все устроил, оболгал, так взяли и увезли. — И она обеими руками показала на Лепетуна. — Не только эту жеребку, что покалечил, но и дочку Ничипорову хотел забрать!

— Что же это такое? — снова с возмущением обратился Маринич к председателю сельсовета. — И у тебя закружилась голова? Читал статью товарища Сталина?

— Читал, — хмуро ответил Бегун. — Но разве все всюду сразу поправишь?

— Надо поправлять! — твердо сказал секретарь райкома. — И не откладывать!

Потом он отыскал глазами Марфу и сказал не то ей, не то всем людям:

— Коз и овец не будем обобществлять. Кур, гусей, уток — тоже. Даже по корове оставим каждому колхознику. А у кого нет, то дадим!

Так восстанавливалась в Арабиновке та правда, о которой Лида не знала, когда решалась покинуть родные места.

Уже был хороший зазимок, когда я получил от Лиды второе письмо. Она писала, что живет в Свердловске, пока у какой-то своей тети, работает на заводе и учится там на курсах. На каком заводе работает и на каких курсах учится, об этом в письме не было сказано. Не было никакого адреса, даже номера почтового отделения.

Жаль, что не было адреса. А если бы был, то я, наверно, в тот же день написал бы, что Лиде вовсе нет необходимости скрываться или побаиваться кого-нибудь, а тем более ее злоумышленника Лепетуна. Даже если б он и перехватил письмо.

Вскоре после того как побывал в Арабиновке Игнат Маринич, Лепетун сам принес Ничипору бубенцы. Говорят, чуть не на колени падал перед ним, признавал свою вину, а бубенцы в это время тихо, по-домашнему позванивали у него в руках. Хотел и повозку на себе привезти, но Ничипор сказал, что пускай повозка переходит в колхоз, так как он и сам собирается вступить в него.

К счастью Лепетуна, Ничипорова жеребка под наблюдением ветеринара стала понемногу поправляться, а если б не выжила или пришлось бы пристрелить безногую, то вряд ли отвертеться б забулдыге-мельнику от народного суда.

Меня так обрадовало Лидино письмо, что хоть и знал: не надо никому говорить об этом, хоть и стыдился говорить — подумаешь, какой кавалер, но очень хотелось кому-то показать, прочитать, поделиться этой своей радостью. Было приятно, и даже какая-то гордость охватывала оттого, что Лида живет в большом городе, работает там и учится, что все же помнит обо мне, простом, деревенском, всего с четырьмя классами пареньке, и вот даже шлет письма. Может, и домой на этот раз не прислала, а только мне одному…