Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

…Женщины уже далеко отошли от Ничипорова двора, уже почти не слышен их разговор и фигуры едва заметны в сумерках, а мне все еще представляется, что Ганна вот тут у нас в хате, за печью… Мокрая чуть ли не до волос, но веселая, шутливая. И я не стою возле уличных ворот, а сижу в хате и слушаю, что она говорит моей матери. Звучит в моих ушах ее мягкий, чуть насмешливый голос…

Бывает ли она теперь такая, не поддающаяся ни скуке, ни отчаянию? Вряд ли. Вот и сегодня в ее голосе слышна была какая-то тревога… Наверно, и пошла с Марфой по улице в надежде встретить где-нибудь сына или хоть что-нибудь услышать о нем…

…В Ничипоровом дворе вдруг испуганно и отчаянно закричала, закудахтала курица. Сначала этот крик немного приглушался, доносился, видно, из хлевушка, а потом несушка вырвалась оттуда и подняла страшный крик под окнами хаты и возле ворот.

Сразу же вышел из хаты Ничипор, а вслед за ним и Богдан.

— Пантя! — услышал я сдержанный, но требовательный голос Богдана. — Это твои фокусы?

Ответа на послышалось, но, вглядевшись во двор, я действительно заметил возле хлевушка Пантю. Он стоял там с шестом в руках и, видимо, не знал, что ему теперь делать: подойти к отцу и как-то оправдаться, сказать, что не заходил в хлев и вовсе не видел, что там на балке куриное седало? Оправдываться уже надо не только перед отцом, но и перед Ничипором, который стоит рядом без шапки, со сбившимися на лоб волосами и недоуменно поглядывает на перепуганную курицу. Не лучше ли махануть через огороды домой? Он знает все стежки и дырки в плетнях.

— Иди сюда! — приказывает отец. И снова сдержанно и с какой-то стыдливостью перед чужим человеком.

Пантя бросает шест под стенку хлевушка и подходит к нему.

— Зачем ты вспугнул курицу? Что тебе там надо было? — стал допрашивать отец. — Ушел из хаты, так думалось, что сразу и вернешься.

— Так это, может, и не он, — вступился за мальчишку Ничипор. — Это курица у нас такая пугливая, от всякого чужого человека убегает. Одна она и осталась. Когда нас тогда взяли и увезли, то Лепетун всех наших кур переловил… Некоторых порезал, а некоторых, видно, держал в котухе и свежевал постепенно. Эта каким-то чудом вырвалась и прибежала домой на второй или на третий день после того, как мы вернулись. Вот же, скажите!.. И нашла свой двор, свой насест… А ведь с другого конца улицы бежала…

Богдан с сыном пошли в хату, а Ничипор подался к воротам, чтоб загнать курицу, и увидел меня.

— Михась, это ты там? — громко, с удивлением спросил он, и так неожиданно для меня, что я даже не успел придумать, что ответить ему. Действительно это был я, и действительно выходило так, что стою у ворот и жду, пока меня позовут в хату, на крестины.

— Да вот хотел посмотреть… — начал я, растерявшись, искать выход из своего не совсем удобного положения. И отступил на шаг от ворот с явным намерением вернуться в хату.

— Так постой! Куда ты? — не отпуская меня, говорил дядька Ничипор. — Я думал, что тебя дома нет, может, в Голубовке где… А то зашел бы за тобой… Идем к нам!

— Да нет, — постепенно отступая назад, не соглашался я. — Пойду, там мне надо…

— Иди, иди сюда! — настаивал дядька. — Посидишь немного с людьми и пойдешь… Сделаешь еще все, что тебе надо… Дочитаешь или допишешь…

Противиться дальше мне было неловко, и я пошел к дядьке. Курица снова закудахтала и кинулась наутек, когда я приблизился к крыльцу, но Ничипор уже не обратил на нее особенного внимания.

— Ничего, — сказал он доброжелательно. — Она успокоится, утихнет и займет место на своем насесте.

С того времени как исчезла Лида, я ни разу не был в Ничипоровой хате. Дверь в сени Ничипор открыл сам, а потом он закрывал, а я тем временем нащупал очень знакомую и дорогую душе щеколду двери в хату. Взялся рукой за холодное, чем-то особенно приметное ушко щеколды и почувствовал такой же леденящий холодок у себя под сердцем. Дверь открылась без скрипа и писка (не как у нас), и из хаты меня обдало резким запахом смеси табачного дыма и самогонки. Меня чуть не оттолкнул этот запах, а вместе со мной в хату влетело целое облако холодного воздуха, за ним даже не сразу заметили, что зашел в хату новый человек. Это облако, густое, сине-серое, всем не только видно, но и будто ощутимо, хоть его пригоршнями сгребай, сначала подвижно и властно поплыло по полу, по лаптям и ботинкам гостей, а потом поднялось на столы, заполнило миски и тарелки, которые уже были пустые, на какой-то момент притемнило лица гостей, уже раскрасневшиеся, заслонило раскрытые рты певцов.

Я остановился у порога, так как тут же, совсем близко, торчал острыми углами крайний стол, застланный скатертью, и за ним сидели люди. Сняв шапку, оглянулся на дверь, чтоб встретить глазами Ничипора, вошедшего следом и теперь с напряжением прижимавшего дверь, чтоб плотнее закрыть ее. Он предложил мне снять свитку и сам отнес ее куда-то в запечье, потом показал, где сесть за крайним столом.

Все, кто тут был, возможно, и действительно не обратили внимания на мой приход, видно, за крайним столом и до меня часто менялись люди, а я готов был даже поблагодарить каждого знакомого и незнакомого за то, что не глядят на меня, продолжают есть и пить. Немного освоившись, я начал незаметно оглядывать сначала хату, а потом и гостей. Сразу заметил, что на стене, на том самом место, где и раньше, висит портрет Ленина в рамке. Хоть и темновато было в хате — подвешенная под самый потолок лампа больше коптила, чем светила, — хоть и дымновато, ведь даже и мой отец держал в руках самокрутку, но, приглядевшись, можно было заметить, что рамка на портрете, обновленная, подкрашенная, поблескивает лаком, а как только лампа немного качнется или заморгает в ней свет, то на стекле и на самой рамке начинают мелькать слабые лучики.

Шевельнулась рябенькая ширмочка, прикрывавшая вход в боковушку. Ширмочка та самая, что была и раньше, только выглядела немного бледней, горошинки и цветки на ней полиняли. Я вздрогнул от внезапного удивления: показалось, что вот-вот выйдет из боковушки Лида. Это ее боковушка, ее ширмочка, там, наверно, и кровать ее стоит, хорошо застеленная, с двумя высоко взбитыми подушками.

Но из боковушки вышла Лидина мать, Аксеня. Очевидно, она была возле малыша. Значит, там лежит сегодняшний виновник торжества. И соска, наверно, у него в губах самодельная, из жеваного хлеба, и посасывает он эту соску даже и во сне, и посапывает маленьким носиком, видимо, курносым.

Аксеня, подтянув узелок рябенького, такого же, как ширмочка, платка под подбородком, с доброй улыбкой и озабоченностью пошла вдоль столов, чуть не каждого гостя называла по имени, по родственной принадлежности и приглашала брать, доставать, зачерпывать, хлебать все, что стоит на столах. На выпивку особенно не нажимала, так как добавлять у нее уже, видно, было нечего, а в бутылках, что торчали на столах и будто зевали раскрытыми, разных размеров рыльцами, было либо совсем пусто, либо еще желтело по глотку на самом дне. Самодельные пробки разных размеров и цветов тоже валялись на столах, кое-где отдельно от бутылок.