Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Подойдя к тому месту, где сидел я, Аксеня на момент смутилась, удивленно посмотрела из-за моей спины мне в лицо.

— Миша зашел?.. Вот молодец! Так возьми чего-нибудь хоть рукою!.. Вилок больше нет… На вот тебе ложку!..

Потом обратилась к Ничипору, который сидел рядом со мной и уже до нее положил мне эту же самую деревянную ложку и подвинул глиняную миску с недоеденной яичницей.

— Чего там эта курица?.. Неужто опять кто?..

— Эт!.. — махнул рукой Ничипор и объяснять не стал: ведь напротив сидел Богдан со своим Пантей.

Я в душе благодарил и тетку Аксеню и дядьку Ничипора за их внимание ко мне, немного стеснялся этого внимания и чувствовал себя неловко, но в то же время не мог отвести глаз от рябенькой ширмочки. Мне вдруг стало очень грустно от явного и неодолимого сознания того, что Лиды нет и не может быть за этой ширмочкой, что ее, может быть, уже и никогда не будет тут и я не увижу ее долгие годы. Возможно, что и никогда не увижу.

Когда девушка была тут, я ни разу не ощущал, что без нее мне словно бы и свету белого не видно. Тянуло временами повидать, поговорить, поделиться, посоветоваться. И все это опиралось на привычное право родства. А чтоб держать ее в душе как что-то совсем иное, бесконечно дорогое, ни с кем и ни с чем не сравнимое — до этого в то время, пожалуй что, и не доходило.

Теперь у меня не было того дня… Да где там дня! Не знал я и такого часа, чтоб не думал о Лиде. Вряд ли была такая ночь, чтоб я не видел ее во сне. Я ждал ее письма как самого заветного и дорогого в жизни.

И вот гляжу, гляжу на ширмочку… Дядька Ничипор наклоняется к моему уху, громко шепчет, чтоб пересилить голоса ретивых певуний:

— Ничего нет у тебя нового?

Я молчу и в то же время степенно киваю головой.

— Ничего, — подтвердил Ничипор, не поняв меня.

— Есть! — шепчу я в ухо дяде и почему-то с боязнью бросаю взгляд на присутствующих, будто им это запрещено знать.

— Правда? — обрадованно спросил Ничипор. — Надо сказать об этом матери, а то она уже все глаза выплакала. Может, мне покажешь?

Я молча покачал головой.

— А что пишет? Как она там?

— Все хорошо. Работает на заводе, учится.

— Так, может, и адрес дала?

Я еще раз покачал головой.

— Может, когда и напишет, — чуть громче зашептал мне в ухо Ничипор, — так гляди никому не показывай, кроме меня… Даже Аксене не говори, она на радостях похвалится кому-нибудь. А этот мерзавец Лепетун, знаешь, что сказал?

Я с особым интересом повернулся к Ничипору.

— Мне Лопаниха вчера передала. Притащился намедни к ней пьяный и стал угрожать, что снова наделает нам беды, а Лиду найдет хоть под землей.

— Ничего теперь он уже не сделает! — уверенно прошептал я. — Не бойтесь!

Ничипор через некоторое время успокоился, повеселел или сумел взять себя в руки и выглядел спокойным. Нацедил себе немного в стаканчик и чокнулся с Богданом, который, таясь от людей, тихонько воевал со своим сыном: тот порывался встать из-за стола, а отец его не отпускал.

— Если б это раньше, — громко заговорил Ничипор соседу через стол, — то заиграли б тут мы с вами, пускай бы люди поплясали, кто хотел, размяли б кости.

Богдан неопределенно усмехнулся, а у Ничипора уже и действительно созрела мысль:

— Так, может, пускай и сходит Пантя?.. Га?.. Футляр со скрипкой и бубен!.. Могу и сам перескочить через огороды. Никогда в моей хате не было музыки…

Пантя рванулся было побежать к двери, но отец снова удержал его за полу свитки.

— Не играю я теперь, — с сожалением сказал Богдан. — Разве только в мыслях или во сне. — Он поднял из-под стола свои руки, а в этот момент Пантя шмыгнул к двери и быстро выскочил из хаты. Богдан не подал вида, что это сделано против его воли, и спокойно говорил, поглядывая на свои растопыренные, негнущиеся пальцы. — Ловкости нужной в них… это самое… уже маловато. И потом — мысли в голове нынче не те… Вот завтра утром если окрепнет мороз, то надо за сеном ехать… Гуртом, конечно…

Богдан встал и с такой тревогой посмотрел на дверь, что хозяин дома смутился.

— Вы беспокоитесь за малого?.. Так я выйду посмотрю…

— Нет, я уже и сам пойду потихоньку домой. Спасибо вам за все… Пусть в добром здравии растет сынок… Да чтоб послушный был, родителей любил и уважал…

Хотяновский несмело и прищуренно обвел глазами столы, наверно ища хозяйку, но та как раз за какую-то минуту до этого снова зашла в боковушку: ширмочка еще заметно колыхалась от ее прикосновения.

Богдан почти неслышно вышел из хаты, а через две-три минуты Ничипор встал со скамейки, на которой мы с ним сидели, и я чуть не перекувыркнулся, так как не ожидал, что дядя вдруг встанет. Ничипор тоже пошел в боковушку — видно, его очень тянуло туда, если даже гостей покинул: конечно, что же может быть приятнее для души, как поглядеть на сынка, проведать, как он спит…

И мать и отец теперь возле сына… Должно быть, они там сидят рядком на Лидиной кровати и любуются своим дитем… Может, это самые счастливые минуты в их жизни… В этом счастье они, возможно, даже забыли о своей тревоге за дочь… А может, Ничипор рассказывает жене о Лидином письме, что лежит у меня за пазухой?..

Родители радуются… И мне стало радостно от счастья у близких людей, что-то ласково-светлое начало вливаться и в мою душу. Но никакими усилиями воли не мог я отогнать тяжелые воспоминания моего не очень давнего детства.

…Когда-то и у нас был вот такой несмышленыш-мальчик. Может, даже похожий на этого. И крестины были, только скромнее, чем эти; меньше столов было, меньше людей. И не пел никто, так как никакого крепкого питья в хате не было… Мать в белом фартуке и в белом платке, как и теперь тетка Аксеня, приглашала гостей угощаться, отведать то одно, то другое, что стояло на столе. Не очень-то было что пробовать, но не тянулись руки гостей и к этому, потому как хлебный квас в бутылках, хоть немного и хмельной, не только не нагонял аппетита, а приглушал и тот, какой был. Мой отец с некоторой стыдливостью в глазах и неловкой улыбкой под русыми усами то постаивал, то похаживал возле столов с большой бутылью кваса в руках, расхваливал его, будто желая продать, и, часто наклоняясь всей высокой фигурой над гостем, подливал то одному, то другому. Гости — женщины, старались как бы охотно пить этот квас, даже чокались между собой, делали вид, что им весело, как от горилки, а у отца от этого еще больше краснели щеки, ибо он видел, что женщины только притворяются.

Это было зимою, уже более поздней порою, чем теперь: на дворе стоял мороз и дул холодный, колючий ветер. В нашей хате в тихую погоду зимой иногда нельзя усидеть, а при ветре и в одежде ощущаешь холодную тягу из окон и из дверей. Ни боковушки и никакого другого укромного угла, кроме печи, в нашей хате нет, поэтому спеленатого ребенка положили на печи. Там и из печи шел теплый дух, и весь дым от курильщиков сплывал туда же, потому как от окон его отгоняло холодными струями воздуха.