Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

И вынужден был согласиться Клим с предложением большинства: откуда что привели, туда пускай и забирают.

Таким образом, все арабиновские кони, сведенные ранее в Голубовку, теперь снова оказались в Арабиновке. Их поставили в Гугелеву конюшню, и Ничипор, может, жалея свою рысачку, а может, и по хозяйской заботливости, согласился стать конюхом. Правда, ни Бегун, ни Хотяновский не говорили ему тогда: «Будь просто конюхом!» Такое слово вообще тогда не приживалось у нас, ибо когда-то у панов тоже были конюхи. Ничипору было сказано, что он назначается заведующим арабиновской конефермой. Перед этим то же самое было сказано Марфе, когда ее ставили ухаживать за колхозными свиньями.

И вот — какого коня кому дать? Пришли арабиновские колхозники на конюшню, и каждый начал вертеться возле своего коня. Богдан чувствовал, что это нехорошо, но о самого тянуло подойти к Хрумкачу и хоть незаметно погладить его по шее, а главное — узнает ли он своего бывшего хозяина или уже забыл?

Если б не догадливость голубовского конюха, то Хрумкач, может, и не стоял бы теперь тут, в общем хлеву, а задыхался б где-нибудь в далеком закутке или попал бы в руки своих давнишних хозяев из цыганского табора.

Не так давно, когда все кони были еще в Голубовке, Бычиха намерилась выкрасть Хрумкача из общей конюшни и, как потом Богдан узнал, хотела переправить его в глухое Полесье к каким-то дальним родственникам. Сама не пошла в конюшню, так как знала, что если поймают, то Бегун не поглядит ни на что, а послала Пантю. Мальчику приказала выследить, когда конюх пойдет домой на обед или еще куда, потихоньку открыть ворота (что замка конюх днем не вешал, это она уже давно выведала).

— Только за хвост больше не трогай, — предостерегала мать. — Подходи прямо к желобу, отвязывай и веди на луг, а тут я встречу. Если нагрянет конюх или кто другой, то скажи, что отец приказал взять коня.

Бычиха ждала Пантю на лугу, неподалеку от конюшни, нервно ходила взад-вперед, даже тропу вытоптала в пожухлой и хрупкой от перестоя и изморози траве. Увидела мальчика издали, кинулась навстречу.

Еще на бегу заметила, что у Панти чересчур красное одно ухо и заплаканные глаза.

— Что?.. Что с тобой? — спросила тревожно и недовольно. — Почему ты без коня?

Пантя, скривившись, потрогал рукой припухшее красное ухо, из которого вот-вот, казалось, брызнет кровь, и сквозь плач проговорил:

— Отобрали… Сказали, что отец только что был на конюшне и никакого коня не просил.

— И что?.. И побил он тебя, этот конюшник? Изувечил? Ну, за это я найду на него управу!

— Не бил, а только за ухо…

…Стоит Хрумкач на новом месте, в Гугелевом хлеву, приспособленном под конюшню. Богдан тоже стоит невдалеке от коня и не может сдвинуться с места в нерешительности, в затянувшемся раздумье. Старый конь хоть и не поворачивает к нему голову, но Богдан замечает, что один знакомый лошадиный глаз, похожий на спелую черносливину, с ожиданием и надеждой глядит на него. Глядит и не моргает, не шевелится, в нем слегка отражается широкая полоса света от настежь открытых ворот. Зовет этот глаз, приглашает подойти ближе?.. Может, скорее всего, спрашивает, зачем пришли сюда эти люди, зачем зашел вот и ты, бывший хозяин?.. В руках твоих никакого корма нет, так чего же ты хочешь? Может, не знаешь, что со мной делать, как с самым старым в этой конюшне?.. Кому меня отдать?..

Действительно, кому? Самому нехорошо брать своего коня, так как тогда все возьмут своих. Отдать Хрумкача кому-нибудь другому, но кому? Кто захочет взять старого ломовика, хоть он немного и ожил на обобществленных харчах?

Раздумье Богдана перебил неожиданно появившийся в конюшне Лепетун.

— А почему мне не сообщили, почему? — настырно подступил он к Богдану и резко дохнул самогонным перегаром. — Или я уже не колхозник, не первым когда-то записался?

— Обойдемся! — спокойно произнес Богдан и пошел в другой конец конюшни.

— Как это обойдемся? — не отставал от него Лепетун. — Без кого обойдемся? Еще неизвестно, без кого обойдемся! Может, и теперь я не имею права взять и запрячь вон ту рысачку?

Он направился к Ничипоровой кобылке, но тут его перехватил Роман Гнедой.

— Заробку возьмет тот, — сказал он довольно решительно, — кто умеет ездить и воз улозить. А ты разве умеес? Ты и запряць не умеес.

— Надо будет, так и тебя запрягу! — бойко огрызнулся Лепетун. — Запрягу и поеду! Ты, Гнеденький, выкарабкался оттуда, так помалкивай, а то еще есть там места для таких!

— Не пузай меня! — прямо-таки зарделся от злости Роман. — Гляди, как бы сам там не побывал! А на Заробке сегодня поеду я, раз Ниципору, как старсему над конями, нельзя оставить конюсню.

— Никто сегодня на ней не поедет! — снова спокойно, но твердо сказал Богдан. — Она еще не поправилась… это самое… — он повернулся к Лепетуну, — от той еще поездки… Если ветрено будет, то лучше тебе на мельнице посидеть, пока еще…

— Что «еще»?.. Что?.. — злорадно нервничал Лепетун. — Я к Бегуну пойду!

— Иди куда хочешь! — безразлично сказал Хотяновский и, будто навсегда обрывая этот разговор, резко махнул рукой.

Ничипор тоже поехал за сеном, запрягши одного из тех лохматых, с косматыми типчаками над копытами, тяжеловозов, что когда-то впрягались в шерсточесалку.

На конюшне временно осталась Марфа, которой все равно надо было дежурить там, так как ее маленькая визгливая свиноферма тоже размещалась в Гугелевом хлеву.

Ромацка немного прищурился от неожиданности, однако спорить не стал, ибо знал, что его тяжеловозы тянуть могут, а бежать не хотят и кнута совсем не боятся, только косо поглядывают назад, когда стеганешь кнутом по густой шерсти. Не осмелился он переступить дорогу и Адаму Кирнажицкому, когда тот подошел с хомутом к одному из гугелевских коней, попавшему в наше отделение, а моему отцу указал глазами на свою уже почти побелевшую от возраста, но еще довольно шуструю, трудолюбивую и очень послушную кобылу. Отец, найдя подходящий хомут, отдал кобылу мне, а сам взял другого тяжеловоза с шерсточесалки.

Ромацка долго стоял посреди конюшни, недовольно и будто испуганно щурил глаза, и они становились совсем маленькими и колючими. Иногда только щелочки оставались под рыжеватыми веками, и тогда уже трудно было уловить, какой блеск вырывался оттуда, что в это время думал и чего хотел Гнеденький. Выбор коней у него остался невелик: либо брать и запрягать Хрумкача, либо ту пегую неповоротливую кобылицу, что была раньше у моего отца.

Роман взял Хрумкача.

Когда мы выехали из Арабиновки и остановились за мостом, чтоб подождать голубовцев, отец подошел к моим саням и с молчаливой озабоченностью стал оглядывать чужую для него, но довольно исправную упряжь, поворошил рукой охапку сена в санях, на которой я сидел, и, будто мимоходом, глянул на мои ноги в кленовых лаптях и новых белых портянках.