Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

На болоте мой отец тоже первым прокладывал дорогу, его конь и там похрапывал и шагал, низко опустив голову, а я след в след ехал за отцом. Как было условлено заранее, арабиновцы подъехали каждый к своему стогу, а голубовцам, у которых не было тут своих стогов, были показаны высоченные стога Гугеля. Возле стогов остановились с затишной стороны, начали кормить коней.

Мы с отцом подъехали к одному небольшому стожку с таким расчетом, чтоб сразу и забрать его на два воза. Отец сказал, что это наш стожок:

— Разве не помнишь, как летом мы с тобой сметали его? А осенью поправляли?

Я промолчал, так как неловко было признаться, что не узнал своего стожка, такой он был теперь маленький, сплюснутый, с боков обледенелый и присыпанный снегом, а сверху — будто старый гриб с нахлобученным белым колпаком.

Отцовский толстяк как только остановился возле стога, так сразу и протянул к нему морду, раздул ноздрями снег и выдернул из-под наморози большой клок сена, начал с хрустом жевать его. Сено в середине оказалось зеленым и пахучим, с чабрецом, и запах этого чабреца донесся и до меня. И тогда отчетливо всплыли передо мной воспоминания о том нелегком, но очень приятном летнем времени, когда мы с отцом косили, сгребали и сносили сено, когда ночевали в шалаше и ночью закрывали вход в шалаш березовыми ветками и папоротником, чтоб меньше набивались комары. Были такие ночи, что духота мучила в закрытом шалашике и очень густо пахло вялой листвой и папоротником. А комары все равно пролезали…

Хорошенько оглядевшись вокруг, узнал я и тот пригорок, где летом была наша стоянка. Вон он, совсем недалеко. Только как бы уменьшился теперь, будто стал ниже, и ни одного шалаша на нем не видно отсюда.

Чтоб показать себя настоящим хозяином, я вынул из-под сиденья на санях торбу с овсом и хотел надеть ее на шею своей сивке-бурке, но отец остановил меня и сказал, что сначала надо дать коням сена, а уже на отъезд — овса. Отец сам надергал из стога по охапке сена: сначала своему коню, а потом и моей сивке-бурке.

Пока все накладывали возы, подкармливали коней и кое-как сами подкреплялись (мой отец всегда в дороге закусывал, идя за возом или сбоку), на всем болоте было по-зимнему тихо, совсем не так, как во время сенокоса, когда голоса птиц почти не стихали; иногда даже и ночью я просыпался от крика куликов или драчей. Теперь кто бы где ни заговорил, так слышно было издалека, даже фырканье коней с торбами на мордах доносилось и от самых дальних стогов. Местами шуршало сено, когда его большими пластами клали на сани, местами слышался слабый треск нечаянно сломанной замороженной жерди.

Все выглядело как-то по-домашнему уютно и спокойно до того времени, пока не начали выезжать из болота. Мы с отцом только взялись за поводья, чтоб резким рывком коней в сторону стронуть примерзшие полозья, как от самого дальнего стога донесся визгливый и отчаянный крик.

— Что там такое? — сдержанно спросил отец, однако, по своей давней привычке помогать лошади в тяжелые моменты, взялся правой рукой за конец дуги, а левой дернул повод. Лохматый толстяк старательно поднатужился, чуть поскользнулся передними ногами и стронул сани. Отец немного отъехал и остановился, отошел в сторону, чтоб посмотреть из-за воза, как буду трогаться с места я. Видно, он имел в виду помочь и сивке-бурке, как помог своему коню, хоть у того без помощи хватало силы. Но моя сивка-бурка не ждала помощи ни от меня, ни от моего отца. Как только тронулся с места передний воз, она сама сильно и резко толкнула левой лопаткой в хомут, и сани, резко скрипнув, сорвались с морозного прикола.

Крик возле дальнего стога повторился с еще большим отчаянием и уже почти не стихал, натужно звал людей на помощь.

«Вот наконец и происшествие», — подумалось мне, и все же неприятно стало на душе, не хотелось останавливать коней, пока не выедем с болота. По тому, как отец протаптывал лаптями снег перед нашими возами, как намеревался идти вперед и выбирать дорогу, я почувствовал, что на болоте еще могут быть всякие неожиданности. Отец сказал, будто отгадав мои мысли:

— Наверно, провалился кто-то в трясину… Кажется, Ромацка. Черт же его погнал, не разведав дороги!..

Мы побежали. Отец уже на бегу оглянулся на своего коня, видно, был уверен, что сам конь никуда не пойдет, пока мы не вернемся. О моей сивке-бурке можно было не беспокоиться: эта не будет объезжать передний воз.

Когда бежал к месту происшествия, я уже отчетливо слышал голос Ромацки — отец правду сказал, — а еще через какую-то минуту мне время от времени видно было из-за отцовой спины, что Ромацка там «спасает» едва не утопшего Хрумкача — безжалостно бьет его кулаками и ногами по беспомощно торчащей из-под снега голове. Когда мы подбежали совсем близко, Ромацка вытащил из пустого подстожья березовую палку и кинулся к Хрумкачу.

— Что ты делаешь? — услышал я резкий, предостерегающий голос. — Что ты делаешь?

От своего воза сюда бежал Хотяновский, он был в нескольких шагах впереди нас. Ромацка замахнулся палкой на коня, но Богдан резким толчком отвел его руку, потом вырвал дручок.

— Ты что?.. Решил искалечить животное?.. Дурище!

— А цего он, волцье мясо!.. Если бы взялся луцсе, то и вылез бы. На своих, бывало, я…

— Конь тут не виноват! — густо выдыхая белую испарину, с возмущением сказал мой отец. — Ты что, не видел, что тут топь только коркой покрыта, не промерзла еще?.. смотреть надо!

Подбежали другие мужчины. По команде моего отца разобрали чуть не все подстожье, чтоб сделать коню подмосток. Я помогал как мог: вытаскивал из пахучего и сухого, только с боков заснеженного подстожья березовые и ольховые прутья с зелеными, завяленными листьями и никак не мог отвести свой взгляд от старого бедолаги Хрумкача, которого и тут настигло такое несчастье. Он так глубоко засел всеми четырьмя ногами и даже брюхом в трясине, что уже даже и не пытался сам выбраться. Избитая Ромацкиными кулаками и ногами морда коня была вся мокрая и измазанная черной тиной; видно, пока были силы и надежда, конь опирался скулами о промерзший грунт, чтоб высвободить ноги.

Я таскал плашки, без раздумья верил отцу, что надо как можно быстрее, всеми средствами спасать коня, а то погибнет, и очень жалел Хрумкача, готов был делать все, что только в моих силах, чтоб помочь ему. Возникало на какое-то время и чрезмерное желание сделать что-то необыкновенное, чтоб сразу поставить Хрумкача на ноги, удивить всех и доставить облегчение всему гурту, так как каждый чувствовал, что если затянется вытаскивание коня, то ехать домой придется ночью. Моя ненависть к Ромацке так бурно росла и накапливалась, что хотелось, если уж нельзя подойти и дать ему как следует, так хоть высказать все перед людьми: пусть все знают, каков он есть и что я о нем думаю!..