Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Я тоже немного удивился, что райкомовский выездной конь так охотно ест обыкновенное наше сено. Мне казалось, видя его гладкость и стройность, что этого рысака одним овсом кормят.

Подошел Бегун.

— Вот это наш первый выезд, — сообщил он. — Почти всем колхозом.

— А у тебя кожуха нет? — неожиданно обратился к нему Маринич с встречным вопросом.

— Сказать по правде, нет, — немного растерянно посмотрев на заснеженные полы своей шинели и на лапти, сказал Клим. — Есть там какой-то кожушок у брата, так брат тоже сегодня поехал.

— Хочешь, я дам тебе бурку? — предложил Маринич. — Вот такую, как у меня, только покороче: отец когда-то шил. Ты меньше ростом, как раз подойдет.

— А вы думаете — мне в шинели холодно?

— Конечно же холодно, — подтвердил Маринич. — Такая дорога… А сегодня, вижу, еще и в болоте побывал?

— Так это там… ноги… А самому тепло. Спасибо вам за доброе слово. Шинель для солдата все и на все времена года.

— Ты же не солдат теперь, а председатель колхоза! Одного из самых крупных в районе…

— Все равно — солдат. В солдатах, я вам скажу, порой даже легче было.

— Этому я могу поверить, — согласился Маринич и сделал шаг к моему возу, чтоб выдернуть клок сена. Он подкармливал своего коня и вел пока что свободный, будто и не обязательный, разговор с Бегуном.

— Ну, как там у тебя… дома? Уладилось немного?.. Жена вернулась?

— Вернулась, — охотно ответил Бегун. — И сына я открестил назад… Записал в сельсовете заново: был Иван, а теперь Павлик.

— Как это? — не сразу понял Маринич. — Первое имя совсем изменил?

— Изменил, потому что то имя поповское.

— Жена же, должно быть, соглашалась на то имя, какое дали в церкви?

— Не знаю, как там было… Без меня делалось. Но теперь у нас сын Павлик. Только старая просвирня зовет его Иваном.

— Ну, живите, не расходитесь больше, — дружески и, видно, на правах старшего по возрасту пожелал Маринич. — Небось тянет теперь домой?.. Правда?

— Ой, тянет! — признался Клим. — Так тянет, что кажется, побежал бы, если б можно было оставить воз. Кажется, что уже несколько дней не был дома…

— Так вот она, — поддержал Маринич, — семья для человека!.. Я уже, можно сказать, пожил в семье, а все равно… Только дома и отдохнешь, душу согреешь…

— Я, — продолжал признаваться Бегун, — когда этот поп с церковью вмешались в мою жизнь, думал — не выдержу… Сколько ни жил, а так тяжело еще никогда не было… Думал, руки на себя наложу.

— Ну что ты? — сочувственно упрекнул Маринич. — Такие крайности и близко в мыслях не допускай. Если есть настоящее чувство, оно крепко сближает людей… Есть настоящая близость, так все преодолеется, пересилится. А у вас она, кажется, есть.

— Да у меня… — приглушенно произнес Клим. — Не знаю, как это назвать… Сколько по свету походил, поездил!.. Сколько людей перевидел, повстречал… А вот рядом жило то самое, что стало для меня… Если б вы только знали!..

— Догадываюсь…

— А что мне все-таки делать с церковью? — вдруг перешел Бегун на то, что все время его беспокоило и конечно же было причиной его семейной трагедии. — Как мне ее закрыть? Тогда, может, и поп выбрался бы из Голубовки.

— Это обдумайте на месте, — посоветовал Маринич. — Соберите собрание, подумайте. Одному, без людей, нельзя…

— У меня там клуб был бы, если б крест снять да иконы повыкидывать… Почта туда бы перешла, читальня с библиотекой… А то колхознику нашему приткнуться негде. Если что, так все идут в единственный этот наш сельсовет.

— Ну, известно, — согласился Маринич. — Куда ж ему еще пойти? Хорошо хоть, что у тебя под сельсоветом отдельная хата. А возьми вон Живоглодовичи, Убибочки… Клуб тебе нужен, конечно. Но вот ты скажи: куда будешь это сено складывать, что везете сегодня? Может, в этом наипервейшая потребность?

Вместо того чтобы ответить на этот вопрос, Клим оглянулся и, встретив далекий взгляд Богдана, махнул ему рукой, чтоб подошел ближе.

— Куда будем сено складывать? — спросил у него, когда Хотяновский, прибавив шаг, догнал передних и радушно поздоровался с секретарем райкома. — Это наш полевод по арабинскому отделению, — добавил Бегун. — Тут в основном его сено.

— Куда будем складывать? — переспросил Богдан. — Найдем куда, лишь бы… это самое… было что складывать.

— Ну, имеется в виду, чтоб в одном месте, — уточнил Маринич. — Чтоб удобнее было и охранять и брать оттуда.

— Есть у нас гумно одного раскулаченного.

— Большое?

— Да если б полное наложить, то хватило б, пожалуй, на всю зиму нашим коням.

— А далеко от конюшни?

— Все рядом, в том же дворе.

— В Голубовке тоже есть пара таких гумен, — сообщил Бегун. — Меньше чем гугелевские, но пригодятся.

— Я вот еду из Поварчицкого колхоза, — продолжал Маринич, — там собрали колхозники немного семян, ссыпали в амбарчик. Ссыпали, заперли и, видимо, забыли об этом. А кто-то поджег амбарчик, и все зерно сгорело К чему я это говорю?..

— Ясное дело к чему! — подхватил Бегун. — Это к тому, что я теперь ни одну ночь не сплю спокойно. Часто сам встаю и иду смотреть, как там на фермах и в амбарах. Недавно так еще бы немного — и коня украли б.

— Классовая борьба, друзья, — несколько официально сказал Маринич. — Классовый враг сопротивляется всякими способами, всеми средствами.

— Да это был и не классовый, — уточнил Бегун и как-то стыдливо посмотрел на Хотяновского.

Богдан сначала неловко и будто виновато опустил глаза, а потом открыто сказал:

— Это моя баба была… Как ни удивительно… В одной семье живем, а вот… это самое…

— И так может быть, — не особенно удивился Маринич. — В Живоглодовичах что мы имели?.. Мужчины записались в колхоз, обобществили скот, а их жены ночью все разобрали, развели по своим хлевам. Одна своему же хозяину чугун кипятку на голову вылила. Хорошо, что вода уже немного поостыла…

За разговором и не заметили, как шло время, как укорачивалась дорога до Арабиновки. Начинало темнеть. Немного не доехав до реки, Маринич за повод свернул своего коня на хорошо укатанную дорогу на Старобин, потом взял в руки вожжи, приостановил своего бегуна.

— Счастливо вам! — сказал Богдану и, должно быть, мне, так как я сбавил шаг и остановился почти рядом с этими мужчинами.

Я очень хотел, чтобы он сказал что-нибудь похвальное и в мой адрес, уж хотя бы за то, что его конь почти всю дорогу ел сено с моего воза.

— Сегодня у нас еще бюро райкома, — добавил Маринич. — Съезжаемся, сходимся только поздними вечерами.

Он не успел хорошо усесться в возок, как остуженный ходьбой налегке и подкормленный душистым сеном конь рванул с места. Мне долго слышно было, как большие и жесткие комья снега из-под его кованых копыт разбивались о дощатый лобок выгнутого передка.