Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Исчезло оно и у меня.

…Дома прожил до самой зимы. С кем ни говорил за это время, у кого ни расспрашивал про житье-бытье в годы войны, почти каждый отвечал, что у нас, в Арабиновке, такой войны, чтоб с огнем да полымем, почти и не было: когда немцы наступали, то прошли одной стороной, а когда отступали, то откатились другой стороной.

И все же мне хочется рассказать о войне в Арабиновке. Может, и не о такой, какую сам пережил на фронте, — тут такого фронта с окопами и пушками действительно не было. Но был свой, арабиновский, фронт, с определенными событиями и происшествиями, с необыкновенными переживаниями людей, оставшихся под чужеземцами.

Богдан Хотяновский сдался в своем упорном неверии в настоящую войну только тогда, когда неожиданно встретил, идя на поле, своего сына Пантю. Стал на дороге как вкопанный, не мог сдвинуться с места. На какой-то момент мелькнула мысль, что это, может быть, привидение какое, а может, опять сон, потому как уже несколько раз снилось ему возвращение сына домой. И как только не снилось! И пешком приходил он, веселый и радостный; и привозили его на подводе, больного, изможденного; и приводили откуда-то мокрого, с длинными, как у стомогильской утопленницы, волосами, и с этих волос стекала вода… И босым он снился, и оборванным… А подчас — разодетый во все новое и подпоясанный ремнем, широким и блестящим, как у Клима Бегуна.

Пантя тоже вдруг остановился, неожиданно увидев перед собой отца. Уставился на него с испугом — видно, не ожидал встретить старика тут, на эмтээсовской дороге, а может, и вовсе не думал, как и кого из своих встретит или застанет дома, ждет ли кто его. Писем домой он почти не писал, а в последнее время и ему мало писали. Был он в синей форме пожарника, даже с какой-то сумкой на боку, будто военной или почтовой. По тому, что ни штаны, ни рубашка в этой форме не топорщились на нем и даже фуражка с багром на околыше сидела ладно, можно было думать, что парень дослужился до чего-нибудь в бобруйской пожарной команде.

Отец шагнул к нему первым, протянул обе руки:

— Слава богу! Это ты, сынок?

Пантя, не сказав ничего, перекинул на плечо такую же, как и вся форма, синеватую шинель и ухватил отца за руки. Потом обнял.

Богданова кепка, кругленькая, как сковородка, врезалась маленьким козырьком в грудь сына с бронзовыми пуговицами, потом стала податливо съезжать на затылок, оголяя запорошенную редкими седыми волосами лысину, и упала в пыльную колею. Старик, пожалуй, и не чувствовал этого. Когда оторвался от сына, то возле опущенных, с красными ободками глаз блестели растертые слезы, лоб собрался гармошкой и этим резко отделял себя от лысины, губы вздрагивали не то от плача, не то от радости; нельзя было разобрать, что за этим появится на лице: горесть и отчаяние или счастье и умиление.

— У вас тут тихо? — спросил Пантя, снова беря шинель на руку. Потом нагнулся и поднял отцову кепку.

Старик еще долго стоял с голой головой, держал кепку в руке и молчал, наверно не решаясь подать голос: неизвестно, каким был бы тот голос, слезливым или захлебывающимся от неожиданной радости. Солнце подбиралось к полудню, яркие лучи, разбиваясь о Пантеву фуражку пожарника, падали старику на лысину.

— У нас, слава богу, тихо, — не очень уверенно сказал Богдан. — Пока что тихо… А может, оно и будет, это самое?.. А как там, в городе?

— Там жарко, — ответил сын на языке пожарников. — Горит Бобруйск! Горит, а тушить некому…

«Почему же он горит?» — хотел спросить Богдан, но не решился, ждал, пока сын расскажет об этом сам.

Пантя больше ничего не говорил, шел молча.

«Почему же вы не тушили? — напрашивался у Богдана вопрос. — Вы же пожарная команда…»

— А мать дома? — спросил Пантя.

Видимо, больше всего тревожила его встреча с матерью, перед которой он конечно же чувствовал себя виноватым.

«Лежит мать, — хотел сказать Богдан. — Погналась за чужим роем, а пчелы ей как дали жару, так даже под одеждой распухла вся».

Но сказал иначе. Из его слов нельзя было и понять, дома Бычиха или нет, случилось что с нею или все осталось так, как и было два года назад.

Пантя не особенно и интересовался жизнью матери, не очень слушал, что говорил об этом отец. Он, словно к чему-то примериваясь, поглядывал на Арабиновку и обдумывал что-то свое. Богдану тоже, видно, не хотелось «приставать» со своими домашними разговорами. Больше всего тянуло посмотреть на сына, порадоваться, что он стал, слава богу, не хуже, чем у людей: и подрос за эти годы, и возмужал, и даже на Бычиху стал меньше похожим. Настоящий мужчина, да еще это галифе с сапогами, блестящие пуговицы!… Сказал бы скорее хоть одно, только одно: будет жить теперь дома или только в гости идет, на побывку. Остался б хоть на годик! Если уж не совсем дома, то хоть где поблизости… В Старобине тоже есть пожарная команда.

Мысли об этом постепенно увлекли старика, даже война незаметно отошла, отхлынула из памяти, стало чудиться то счастье, что таилось в душе многие годы, было целью существования, — вырастить, выучить сына по его способностям и пожить при нем, за его спиной, на его куске хлеба… Хоть под самую старость, хоть последние считанные годы.

…Посмотрел в ту сторону, где строили аэродром. Должно быть, не успели все достроить… Говорят, никого теперь там нет. Все разъехались. Война. Но даже если и война, то все же с сыном смелей при всякой беде.

Вдвоем где б ни быть, что бы ни делать — не одному, одинокому… На Бычиху надежды нет… И прежде жизнь с ней была страданьем, а после того как Пантя сбежал из дома, все пошло вкривь и вкось.

…Скоро арабиновская улица. Она начинается от большого и очень старого тополя. Этот тополь намного выше всех ближайших деревьев и даже арабиновской мельницы, потому и принимает на себя все громы и молнии. От молнии у него один толстый сук засох, но это мало заметно в густой листве.

Под тополем и теперь ютится часовенка. Она тоже очень старая, один бок железной крыши прогнил и провалился. Подправить ни у кого руки не доходят.

…День ясный, безветренный. Мельница стоит, тополь не шумит, листья неподвижны. На самом купольчике часовни сидит разомлевшая от тепла ворона и будто не замечает, что приближаются люди.

Возле огорода у крайней хаты, которая больше других выступает на улицу, сидит на колоде человек. Эта колода тоже от тополя, что рос когда-то в другом конце Арабиновки. Тополь засох от молний и был спилен. Каждому, кто пилил, что-то перепало от него: комель на улей, кусок верхушки или сучья на дрова. Левон прикатил себе кругляк, и с того времени он заменяет тут скамейку. Сам Левон и сидит на колоде. Сидит и попыхивает трубкой. Ворот сорочки расстегнут, грудь открыта. Дымок выбивается из-под седых усов выхлопами, как из-под машины на тихом ходу, но другого цвета — он голубовато-сизый, как небо, и не густой, потому и быстро развеивается в воздухе.