Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Почти такой же дымок цедится и из трубы Левоновой хаты — видно, там у него еще дотапливается печь и что-то доваривается.

Богдану приятно от мысли, что Левон первый увидит его сына, который вернулся из города и вот идет рядом со своим отцом. Видный мужчина, даже стройный, на целую голову выше отца, а в плечах, пожалуй, шире. Пусть Левон и спросит о чем-нибудь, пусть даже и расспрашивать начнет, лишь бы не про войну. Может, и не будет тут этой войны… Неужели допустят, чтоб немцы пришли даже сюда? Наверно же наши пойдут туда, если уж действительно началась война…

…Пригласит Левон посидеть на колоде или не пригласит? Нелюдимый он и не очень любит, чтоб кто-то сидел рядом с ним, да еще на его колоде. Может, разве гостю сделает такое одолжение?..

Ходить Богдану с утра пришлось много… Хоть и война, а в бригаде работа не останавливается. И ему так хотелось посидеть на колоде, что даже издалека ощущалась ее теплая, привлекательная гладкая поверхность. Хоть бы ноги отдохнули, а то ноют от ходьбы — не так и много им уже надо, чтоб заныть…

Левон вынул изо рта чубук трубки, открыл еще горячую крышечку и постучал ободком о колоду, чтоб высыпался пепел, потом снова щелкнул крышечкой. Уже слышно было и как постучал и как щелкнул. Такая слышимость — от близости и от такой дневной тишины, какой, казалось, никогда раньше не было, будто какой-то необыкновенной.

…Возле самой часовни до ушей Богдана донеслось какое-то гудение. «Где-то грузовик на дороге — подумал он. — Или, может, какой трактор случайный, хоть эмтээсовцы уехали недавно в район и еще не возвращались. Ни одной машины в гаражах нет».

Богдан стал вглядываться в пригорок на эмтээсовской дороге — нигде ничего не было, а гул усиливался, приближался, и будто не из-за пригорка, а с неба. Глянул в ту сторону на небо… Увидел тучку с серыми краями, похожую на рваное ватное одеяло. Она плыла и на глазах растаивала на солнце, отступала под его яркими лучами.

— Самолеты! — вдруг крикнул Пантя и кинулся бежать под тополь.

Отца с собой не позвал, а только уже как укрылся сам и увидел старика возле самой часовни, закричал:

— Ложись, падай! Скорее падай!

— Так, может, это наши? — с надеждой сказал Богдан и нерешительно, несколько растерянно прислонился к дверям часовни, будто собирался туда зайти. — Тут же у нас аэродром теперь, хоть еще и не достроенный.

— Падай! — уже со страхом и отчаянием приказал Пантя. — Это не наши!

Сам он стоял под тополем на коленях и из-под обеих ладоней смотрел на небо. Кожаная сумка съехала у него на живот, шинель, как ненужная, валялась на толстых корнях тополя, один рукав попал под колено.

Богдан все же остался стоять у дверей часовни. На сына не сердился что тот стоял на коленях. Однако сам не прятался. Уж если и перед святыми местами никогда не становился на колени и даже шапки не снимал, то зачем падать перед самолетами? Пускай летят, черт их возьми, если это не наши! Вон и Левон спокойно сидит на колоде и, видно, не думает убегать куда-нибудь или ложиться на землю.

В это время, пока он смотрел на Левона, почувствовал, что сначала земля содрогнулась у него под ногами, а потом и часовня задрожала, даже зазвенела своим единственным уцелевшим окном. И вдруг уши заложило от взрыва, будто от грома над самым тополем. Чтоб не упасть, старик схватился за оконную раму в часовне, в которой уже давно не было стекла. Что-то гудело и рвалось всюду: над аэродромом, над эмтээсовской дорогой, над деревней, а больше всего — над самой часовней. А может, это только в ушах гудит? Земля же качалась под ногами, а с ней и часовня, оконной рамы он уже не ощущал в руке.

Снова что-то будто ударило по ушам, по голове, боль почувствовалась даже в висках. Потом было беспрерывно и все сильнее и сильнее. Трухлявая рама не удержалась на таком же трухлявом подоконнике, упала, а с ней рухнул под часовню и Богдан. Из-под нижнего венца запахло сыростью и гнилью — это почувствовал сразу. Вспомнилось, что дети, играя в прятки, иногда лазают под часовню.

Богдан приподнялся, посмотрел сначала на сына, потом на Левона. Сын лежал ничком, прижавшись боком к тополю и чуть не всунув голову в дупло, а Левон, как и прежде, сидел на своей колоде. Хоть еще и гудело в ушах, но Богдан встал на ноги и снова ухватился рукой за часовню, уже за подоконник. С аэродрома плыл густой черный дым — казалось, что если он доплывет до Арабиновки, то застелет все и всюду и отравит чадом людей. Гул будто бы отдалялся, слабел… А может, это уши отлегли?

— Они еще вернутся, — с тревогой и в то же время с какой-то уверенностью сказал Пантя, повернувшись под тополем и приподняв голову. — Я их уже знаю!

И тут же Богдан услышал крик, который доносился из деревни. Слышалось что-то похожее на «пожар… пожар… спасите!».

Богдан заметил, что Левон встал со своей колоды и довольно быстро зашагал вдоль улицы. Пожара нигде не было видно, но, может, сады и деревья мешают разглядеть, может, там, в конце деревни, что горит.

Встал на ноги и Пантя, отряхнул рукой галифе.

— Горит что-то? — спросил будто бы с обычным спокойствием и безразличием. И, с видом знатока таких явлений, добавил: — Они часто термитки бросают, а те жгут все, и водой их не затушишь.

— А чем же надо, как? — спросил Богдан.

— Землей только, — сказал Пантя и перевернул сумку с живота на спину, поднял шинель, тряхнул ее так, что одна пола даже стрельнула. Потом окинул взглядом деревню.

— Нигде ничего не горит, — промолвил так, будто жалея, что не горит. — Так кто-то с перепугу голосит.

— Пойдем, сынок! — попросил Богдан. — Вон же и Левон… Значит, что-то, наверно, есть… Может, и возле нашей хаты, не дай бог…

Гул самолетов отдалился, утих, и Арабиновка будто потонула в каком-то глубоком онемении. По улице молчаливо и испуганно, прижав уши и пушистый, как у лисицы, хвост, бежала к дому Ничипорова собака. До этого она не пропускала никого, чтоб не залаять. Под скамейкой на улице, не доковыляв до своего двора, лежала Марфа: голова под скамейкой, а ноги чуть не посредине улицы. Женщина не решалась вылезти из этого своего убежища.

— Ты чего уж так? — сказал Богдан, присев возле нее на скамейку. — У тебя же ничего не случилось?.. Слава богу…

— Ги-ибнем, — простонала Марфа. — Дядька Богдан!.. Все гибнем, все! Что ж это будет?..

— Пожа-а-ар!.. — на этот раз уже совсем отчетливо донеслось с конца улицы. Пантя бросил на руки отцу шинель и пустился бегом.

Богдан сказал Марфе:

— Вставай и иди в хату… А я с сыном, видишь?.. Сын мой приехал!.. Вот его шинель… Побегу туда, где горит, а ты — на, возьми эту шинель… Отнеси пока что в хату!

Поравнявшись с Крутомысовым двором, Богдан заметил, что там, как и вчера, как и почти всегда, висели на заборе вверх дном два глиняных жбана, возле сарая копошились куры, а в огороде буйно рос куст георгин: его макушки уже заглядывали в окно.