Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Задремал старик или даже заснул только перед самым рассветом. И тогда осторожно зашевелилась на своей постели в углу Бычиха. Неслышно, по-кошачьи, она подкралась к кровати, где спал сын, стала на колени, чтоб особенно не высовываться, и тихо стянула с табурета, стоявшего возле кровати, Пантевы брюки. Дрожа всем телом и сдерживая дыхание, ощупала сверху один карман, другой… Ничего не нащупав, всунула в карман руку, костлявую, шершавую — полотно кармана даже цеплялось за нее. Оттуда слегка попахивало табаком, немного потом, но карман был пустой и даже с дыркой. Будто из холодной воды вынув руку, Бычиха злобно потерла пальцы и полезла в другой карман, потом стала ощупывать рубцы пояса. Еще ниже наклонилась над табуреткой, брюки прижала чуть ли не к подбородку, будто намеревалась вот-вот ухватить рубец в зубы и разорвать, если там окажется что-то твердое и круглое, похожее на то, что она ищет.

Обыскав, ощупав брюки, женщина ухватилась за гимнастерку. Там в карманах были какие-то бумаги и в одной пуговица, которая, видимо, вырвалась откуда-то. От пуговицы потемнело у Бычихи в глазах — очень она была похожа на ощупь сквозь одежду на золотую десятку.

Но пуговица осталась пуговицей, а больше ничего не нашлось и в гимнастерке.

— Неужели он все спустил? — невольно и неслышно шептали дрожащие губы Бычихи. — Неужто ничегошеньки не осталось?.. А сколько же забрал!.. Все забрал!.. Голую, босую оставил… Свою родную мать не пожалел, не сжалился над ней…

Положив на табуретку одежду сына, которую ей хотелось от злости порвать на мелкие куски, женщина уставила кошачьи глаза, которые, похоже, светились в темноте, на подушку. На ней уже можно было разглядеть Пантин длинный нос и раскрытый рот с оттопыренной верхней губой. Нос почему-то показался желтым и каким-то усохшим. На мгновение она подумала, что сын неживой, но Бычиха не содрогнулась от этого, а сразу перевела взгляд на то место, где должна была лежать сумка. Еще с вечера женщина приметила, что Пантя положил сумку под подушку.

Поползла к кровати совсем тихо, мягко и неслышно переставляя колени, хотя они были и костлявые. Стараясь не дышать сыну в лицо, засунула руки под подушку, будто обручем обхватила ее, приподняла вместе с рыжеватой вихрастой головой сына и тихонько вытащила оттуда сумку. Голова Панти опустилась ниже, кадык выперся, а хрипение стало тише.

Отползла с сумкой к окну, повертела ее в руках, пока догадалась, как открыть. Потом зачем-то понюхала ее и стала вытаскивать оттуда все, что там было. Сначала вытащила полосатую, почти как у моряков, майку. Узнала, хоть и протерлись, подлиняли полосы — это она сама покупала ее когда-то в эмтээсовском ларьке.

За полосатой майкой потянулось что-то длинное и тонкое… Лишь бы только не порвалось… Вытянула на всю поднятую руку, одернула занавеску на окне, глянула: чулок. Стала еще тянуть — снова чулок, тонкий, как паутина. «Кому они нужны, такие длинные? Разве, может, ухажерке купил такой долговязой?.. Купил, да не отдал… Не успел. А может, мне… Про мать вспомнил?.. Припрячу и буду надевать по праздникам».

Засунула глубже руку в сумку, а там снова что-то мягкое, скользкое, аж за пальцы цепляется. Потянула, как кудель — такой же чулок. «Сколько ж тут их?.. Зачем столько покупать?..»

Чуть не всю лавку застелила серыми паутинками, а сумка все не опорожнялась. «Наверно, ногами утаптывал… И вряд ли купленное это… Вряд ли!..»

Бычиха широко растопырила руки, свернула все вынутое из сумки в охапку и босиком на цыпочках подкралась к порогу. Там носом и вытянутыми губами нажала на щеколду, открыла двери в сени и, уже выпрямившись, затопала к кладовке, где стоял ее сундук.

Возвращалась тоже на цыпочках. У окна на лавке лежала вынутая из сумки майка, она уже белела издали, чуть не от самого порога. Вблизи видны были и полосы. Бычиха ощупала еще раз сумку, посмотрела внутрь, потом перевернула ее, оглядываясь на постель сына, потрясла: ничего не посыпалось, ничего не выпало. Тогда перещупала, перебрала пальцами все уголки и закутки, рубцы и швы. Показалось, что в одном карманчике, потайном, что-то есть. Ни пальцами, ни зубами не достанешь. Взяла из-под скатерти на столе нож, всунула лезвие в карманчик, как во что-то живое, стала пороть и прислушиваться, не брякнет ли. До того увлеклась, что не заметила, как разбудила Богдана.

Старик, словно в испуге, перестал фыркать сухими, бескровными губами, легко приподнялся и глянул на жену.

— Чего тебе там? — спросил, зная, что Бычиха перед этим никогда так рано не вставала, все стонала и жаловалась на опухоль от пчелиных укусов.

— Да так вот… К окну подошла на свет божий глянуть… А тебя какая лихорадка? Дрыхни, пока не зовут никуда!..

Старик заметил полосатую майку на лавке и насторожился, стал следить за Бычихой. Та догадалась об этом, поспешно скомкала одежду и хотела запихнуть ее в сумку, но не успела. Богдан быстро слез с полатей и резко потянул за ремешок сумки.

— Ты что это? Га? Что тебе надо в его манатках?

— А ничего, — прошептала Бычиха. — Майка вот торчала грязная… Еще та, что я покупала… Думала: возьму, сполосну, чтоб высохла, пока встанет.

— Отдай сумку! — потребовал Богдан, догадываясь, что дело тут не в майке. Но Бычиха держала сумку, прижав к груди, и рукой прикрывала нож, который не успела вынуть из кожаного тайничка.

Проснулся Пантя, сразу зашарил руками под подушкой и вскочил на ноги. Услышав голос отца, шагнул к окну.

— Вот и тебя разбудила! — пожаловался отец. — Сова лупатая… Вздумала ночью…

— Так какая же ночь? — начала оправдываться Бычиха. — Третьи петухи уже давно пропели…

В этот момент Пантя так рванул за ремешок сумку, что женщина слетела с лавки. Упала, а сумку все же держала обеими руками. Пантя нагнулся, чтоб расцепить ее руки, и увидел, что она ухватилась за черенок ножа и старается разрезать потайной кармашек.

— Отдай мое! Отдай то, что забрал! — со злобным скрежетом зубов и плачем потребовала Бычиха. — Все забрал!.. Все!.. Растила тебя… в животе выносила, на руках носила…

— Ничего я твоего не брал! — сдерживая и дыхание и голос, прошипел сын. — Змея ты старая, а не мать!.. По сумкам и карманам лазаешь… Думаешь, не вижу, что и одежда не на месте лежит?..

Он так рванул сумку, что Бычиха даже перевернулась на полу, в ее руках остался только нож.

— Чтоб ты подавился этим, ирод! — простонала старая. Потом повернулась на бок и запустила в сына ножом.

Тот вовремя отскочил, но, когда увидел, что в сумке осталась только майка, снова подступил к матери…

В этот момент хата содрогнулась, и окна зазвенели от сильного взрыва.

Перед тем как Бычиха своим шарканьем разбудила Богдана, он видел красивый сон. Снилось ему, что был он молодым, с белыми, без морщин и узлов, руками и что играл на своей скрипке. Игралось легко и хорошо, музыка лилась будто сама собой. И люди слушали его игру. Не только в хате, но и на улице, во всей околице… Может, даже и в Голубовке слышна была дивная, небывалая игра.