Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Не засиживайся особенно, а топай, — тихо посоветовал он мне, — чтоб ноги не застыли.

Я послушно слез с саней и так же, как заботливый хозяин, подошел к белой как снег, только спина серая, кобыле, погладил круглый теплый круп и с жалостью подумал, что хвост у нее, видно, тоже был весь белый, как раз на смычок, но какой-то дурак обрезал его чересчур высоко. Я погладил свою сивку-бурку и по спине, и по шее, вынул лишнюю прядь еще не побелевшей, а серой гривы из-под хомута и готов был гладить и ласкать ее хоть все время, пока будем стоять, лишь бы только она не вздумала поиздеваться над своим новым хозяином, не стала упрямиться, не слушаться вожжей. Тогда отец, я уже догадывался, пересадит меня в свои сани, в эту мягкую охапку сена, на которой так хорошо сидеть, заберет и провизию с торбой, на которую я возлагал такую большую надежду: сам покормлю потом кобылу, сам досмотрю, пусть только не упрямится. Потом, если это все же случится, отец привяжет сивку-бурку к своим саням, и она пойдет как миленькая: у него и наша Пегая не отваживалась выкидывать фокусы, а надо мной иногда издевалась страшно. Но некрасиво же, имея свои сани, ехать в отцовых, противно будет в глаза глянуть не только людям, но и этой сивке-бурке.

К саням моего отца подошел Богдан Хотяновский, и я слышу, как они разговаривают между собой, время от времени поглядывая в мою сторону.

— С помощником сегодня? — добродушно улыбаясь, говорит Богдан моему отцу. — Известное дело, двое мужчин в хате…

— А ужо ж, — молвит свое привычное батька. Дома он тоже часто употреблял это слово, но мы не всегда понимали, что оно означает. Иной раз я подумывал, что отец и сам не всегда понимает значение этого слова, так как употребляет его в разных случаях.

— Помощник еще не особо чтоб… Но… Вот сегодня первый раз самостоятельно… Пускай приучается… Раньше если и хотел, то не было на чем отдельно выехать.

— Когда уж и я дождусь себе помощника? — вздохнув, спрашивает Богдан, и по голосу можно заметить, что спрашивает с надеждой на все хорошее.

— Бог даст, скоро, — добродушно говорит мой отец. — И не заметишь, как пройдут два-три года, а там уже и бери с собою в сани или на воз. Только ежели по правде, то тут я немного иначе начинаю думать.

— А как иначе?

Богдан уже нетерпеливо шагает возле отцовых саней: хоть и не очень большой мороз, но неподвижно стоять в своей обуви ему довольно рискованно, — нет у него, наверно, суконных портянок снизу, да и лапти на тонкой подношенной подплетке. Кожух-то у него еще надежный, хоть и с заплатками, но в дороге — главное, чтоб ноги не мерзли.

Мой отец стоит возле саней спокойно и не боится, что замерзнут ноги: перед нашим отъездом мать порвала на портянки старую суконную свитку и выдала каждому по новой паре, чтоб подвернуть под верхние полотняные портянки. Кроме того, у нас обоих новые кленовые лапти на толстой подплетке. Такие лапти умел плести только мой отец: вырубал на болотных бугорках молодые кленки, распаривал их в печи и раздирал на тонкие полосы. Лапоть из таких полос мог носиться самое малое неделю без подплеток.

Отец высказывает свою мысль более определенно:

— Когда раньше все мы только на себя работали, то каждый в семье, конечно, прежде всего — подмога в хозяйстве. Я вот своего даже в Старобин не пустил учиться в семилетку… Чтоб дома помогал… И в поле, и на болоте. А теперь, когда вместе будем?.. Справимся, видно, и без них… Пускай молодые учатся, потому как без науки вряд ли… Вон Квасов-старший, окончил семилетку, так и на курсы послали… Счетоводом будет в колхозе.

— Оно, конечно, так, — согласился Богдан. — Но только если все учеными будут, то кто же будет трудиться?

— Будет кому, — уверенно сказал отец. — Ученые тоже будут трудиться. Вон трактор Бегун обещал пригнать, так на него ж не сядет неученый.

— Оно, стало быть, так, — согласился Богдан, ибо перечить моему отцу ему, видно, не хотелось. Да и чего перечить, если такая мысль ему и самому была по душе. Разве плохо, если б его Пантя стал когда-нибудь трактористом, или счетоводом, или хоть продавцом в магазине? А работать в колхозе действительно будет кому…

Разговор двух отцов, наверно, продолжался бы еще долго, если б не подъехали голубовцы и несколько подвод из других поселков. Подъехали, остановились. Впереди всех был Клим Бегун, но это, наверно, только до моста, так как дальше вряд ли сможет он прокладывать дорогу-через реку, а там еще и по болоту. Хозяйства у него никакого не было, и потому не часто приходилось ездить на это болото.

У Бегунов было немного супесчаной земли, но пользовались ею, как могли, два старших брата, а Клим с детства батрачил, потом немного получился на шорника и шил хомуты. Умел он также выделывать овчины и выделывал, если люди приносили ему эти овчины. Но таких самоучек было несколько в окрестных деревнях; были они и в Голубовке, и потому не часто приходилось Климу пускать в ход свою дубильню. Клим не очень-то горевал из-за этого: просторнее было в хате, воздух был чище и от самого не пахло дубленой овчиной. Не любил Клим, чтоб от него несло нехорошим запахом, и если когда вынужден был выделывать овчины, то стеснялся выходить к людям.

Вскоре после революции он первым добровольцем из Голубовки ушел в Красную Армию и служил долго, прошел всю гражданскую войну, служил несколько лет еще и после войны и вернулся домой не только с орденом Красного Знамени на груди, но и с четырьмя красными кубиками на воротнике: по два с каждой стороны. Каким он был тогда командиром, так и до настоящего времени у нас, наверно, никто хорошо не знает.

На своих санях Клим сидел в шинели и в шлеме с пикой наверху. Шлем был опущен, но не застегнут под подбородком, и концы его мотались при повороте головы. Когда Бегун слез с саней, чтоб подойти к арабиновцам, то все увидели, что он в лаптях, только оборы у него не веревочные, как и у моего отца, и у меня, и у Богдана, а из сыромятной кожи. А все равно не шли лапти, хоть и с кожаными оборами, к шинели и военному шлему. Это, вероятно, все заметили и конечно же подумали при этом, что нехорошо председателю сельсовета, а теперь и колхоза, обувать лапти: ведь можно подумать, что если так обут, то какой же ты председатель? Каждый по-своему может воображать и по-своему думать. Мне, например, когда я глянул на Бегуна, вспомнилось, как когда-то уже в самом конце гражданской войны, у нас в хате ночевали три красноармейца: двое в лаптях, один в ботинках. Отдохнув, они встали на рассвете и начали чинить свою обувь. Я тоже проснулся и, лежа на печи, с любопытством следил за их работой. Ботинки у красноармейца были до того порванные и истоптанные, что в них уже даже нельзя было всунуть ногу. Отец вынул из-под кровати пару новых кленовых лаптей и подал их солдату.