Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

…Мать, немного управившись с гостями, стала на припечную лавку, наклонилась над молчавшим ребенком… Потом, чуть не свалившись оттуда, кинулась к отцу, о чем-то тревожно и в отчаянии зашептала. Отец рванулся к печи, достал оттуда малыша, взял его на руки и почему-то начал трясти, качать, в отчаянии носить по хате. Из-за стола вылез Левон Солодуха, все обрадовались, что он был тут, и стали с надеждой смотреть на него. Левон подошел к ребенку и прижался ухом к его чуть видневшемуся из пеленок личику.

— Это он угорел, — вроде бы и уверенно сказал наш местный лекарь, однако глаза свои от отца и матери отводил. — Вынесите его на минуту в сени и дайте в ротик немного воды!

…Вынесли маленького в сенцы, влили в ротик воды — ничто не помогло. Гости потужили, посочувствовали, потоптались в хате и стали постепенно расходиться. А назавтра мать снова надела чистый фартук, но уже не белый, а черный, и платок черный повязала на голову и пошла звать тех же родичей на поминки… Допивали тот самый хлебный квас, вспоминали, уточняли, от чего умер ребенок, вставали раза два из-за столов, молились…

Мне до того было жалко милого братика, что при воспоминании о нем я не мог сдержать слез и порой прятался от людей, чтоб выплакаться. Мать знала об этом и однажды сказала мне:

— Ну чего ты уж так?.. Что поделаешь?.. Не вернешь уже… Бог дал, бог и забрал.

Но не утешили меня слова матери. Втайне я еще долго страдал, явственно представляя губки мальчика, маленькие и розовенькие. Они начинали уже смеяться…

Прошло немало лет с того времени, а нашего малыша, который покинул белый свет, еще не познав его, я с болью и тоской в душе вспоминаю и теперь. Наверно, поэтому он представлялся мне и вот в эти минуты, когда я начинал думать о сегодняшнем крестнике, который лежит там, где-то за рябенькой ширмочкой, а тут за столами все курят. Дым, наверно, больше собирается там, за ширмочкой, и возможно, отравляет малыша.

— Ну, как он там? — спросил я у дядьки Ничипора, когда тот вернулся из боковушки и снова сел рядом со мной.

— Да ничего, спит, — ответил дядя. — А соску из губ не выпускает.

«Так подойдите еще!.. — хотелось мне сказать ему. — Посмотрите хорошенько, спит ли!.. Может, это не сон?..»

Я не сказал этого, не решился тревожить Ничипора, а сам действительно забеспокоился. В хате было уже столько дыма, что даже огонь в лампе начинал краснеть и моргать. Особая обида росла у меня на своего отца, который обычно и не курил, и табака с собою не носил, а тут сидит и время от времени потягивает из большой и нескладной самокрутины. Каждый видел, что он даже и самокрутки хорошей свернуть не умеет, что к куреву его не тянет, а курит он просто так, за компанию, и выпускает дым изо рта, не затягиваясь. А как только попробует хоть немного пустить дым носом, так сразу и закашляется.

«Ну зачем вы курите? — тянуло меня сказать своему отцу. — Неужели не знаете, что там лежит малыш?.. Что с ним может случиться то, что случилось когда-то с нашим?..»

Я начал упорно и настойчиво глядеть на отца, и это заметила моя мать. Она с большим трудом выбралась из-за стола, за которым сидела, протиснулась меж гостей и подошла ко мне.

— Чего ты, Михасько, так смотришь? — спросила с лаской и тревогой. — Чем ты недоволен?

— Скажите отцу, пускай не курит, — прошептал я и посмотрел на рябенькую ширмочку.

Мать все поняла… По ее знакам отец вскоре начал нетерпеливо шевелиться за столом. Его соседи заметили это и тоже стали поговаривать, что пора уже и честь знать: коли самые близкие родичи собираются уходить, то нечего засиживаться и им.

Дядька Ничипор пытался приостановить это движение гостей, уговаривал еще немного посидеть, но и в его голосе уже не слышалось прежней настойчивости. Мы втроем ушли первыми, а через некоторое время остались в хате, может, только два или три человека, которые не могли встать из-за стола, пока там еще хоть немного пахло горилкой.

Наутро мороз хоть и усилился немного, но его крепости еще не хватало на то, чтоб надежно стала река, хотя бы на мелководье, чтоб можно было, переехав ее, пробираться и на болота, где стояло несколько стогов гугелевского сена, некоторых раскулаченных из Голубовки, да там-сям по стожку, по два нынешних колхозников.

Было там несколько стожков и у Богдана, маленьких, сплющенных, чуть не вросших в подстожье. Летом он мокнул в болоте, кормил по ночам комаров и мошек, но накосил немного сена. Бычиха приезжала раза два помогать сгребать и сносить сено в копны возле подстожников. Эти стожки были далеко один от другого, так как с узкой полосы не соберешь столько сена, чтоб поставить стога чаще. В этом году трава была редкая и нерослая: когда высыхали на прокосах ряды, то они еле видны были из-под болотного мха.

Носить сено приходилось издалека, так как полоса была длинная, местами пересекалась небольшими бугорками, вечно трясинными промоинами. Носилки Богдан сделал тут же, на болоте, из срубленных кленовых ветвей.

Наложив на них охапку сена, сам брался за более толстые концы носилок, а Бычихе оставлял потоньше, с более длинным концом, чтоб ей хоть немного было легче: все ж таки женщина. Однако Бычиха не обращала внимания на эту доброту примака и, сколько носила сено, шлепала мокрыми лаптями по болоту, так все время ругалась, упрекала Богдана во всех жизненных трудностях и неполадках. А если проваливалась хоть одной ногой в трясину, то со злостью и отчаянием бросала носилки, и тогда на Богдана сыпались самые отборные и безжалостные проклятия:

— Чтоб ты подавился этим сеном вместе с голубовскими конями, для которых стараешься!.. Чтоб ты погряз в трясине и никогда не выкарабкался бы из нее!.. Не вытаскивала б я тебя, а еще глубже утоптала б, чем с таким хозяином жить!..

— Я же и для своего коня стараюсь, — терпеливо оправдывался Богдан. — Да и коровенка ж есть…

— И ту сдай в Голубовку!.. В колхоз… Все сдай! Была бы твоя воля, то и меня сдал бы!.. Но черта с два!..

Богдан упорно терпел, ибо знал, что без помощника, хоть даже такого, он не сможет один снести с валков сено и сложить его в стога.

Такая санная дорога, чтоб можно было свозить сено с болота, установилась через несколько дней, после крестин у Ничипора, а перед этим в Голубовке состоялось заседание правления объединенного колхоза, на котором было решено организовать первый массовый санный выезд колхозников на болота. Собрались правленцы снова в сельсовете, потому что такой, хотя бы немного подходящей для колхозной конторы хаты все еще не могли подобрать: дом попа уже давно был отдан под школу, а другого попа в округе не было. Могла бы подойти хата одного кулака в Голубовке, так бывший хозяин поджег ее перед раскулачиванием.