Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Так, может, и мой Никон тут?

— Вряд ли. Сюда он не пойдет.

— А ему лишь бы куда… Лишь бы насосаться…

— Сюда не пойдет! — повторила Марфа. Помолчала немного, потом, когда уже нехотя отступила со двора, продолжила: — Принести столько зла людям и идти в их дом гостем?.. На это даже и Никон не отважится.

— Он отважится! — почему-то настойчиво уверяла Ганна: должно быть, она глубоко изверилась в своем сыне и, очевидно, имела на это основания. — Вот нет дома и сегодня… Пьянствует где-то. И так каждый день, каждую ночь. Бывает, заявится перед рассветом, приползет чуть не на четвереньках. А бывает, что и по двое и по трое суток нет. Мельница эта… Уже все крылья подгнили…

Так разговаривая, пошли женщины дальше. Пошли тихо, медленно, Марфа еще раза два оглянулась на Ничипорову хату, видно, ей не хотелось уходить отсюда. Если б не Ганна, то она, конечно, зашла бы сюда, так как она может зайти в каждую арабиновскую хату. У Ничипора Марфа выпила бы с удовольствием и попела б вместе с другими, нашла бы что спеть и для крещеного.

— Как назвали малого? Кажется, Ленька, Леонтий… А подрастет, так будет Левон… Еще один Левон в Арабиновке… Два Левона… Но ничего. Пока этот подрастет, того уже не будет… Так-то…

Это говорила Марфа. Говорила будто с обидой, с нескрываемым раздражением — по-видимому, оттого, что ее не позвали на крестины. Марфины слова еще какое-то время доносились до меня, и я, отнюдь не желая этого, слышал их. А Ганна молчала. А может, и говорила, да тихо, не слышно было ее слов на расстоянии.

Мне подумалось, что интереснее было бы послушать Ганну. Как-то выходило так, что Лепетуниха меньше попадалась мне на глаза, и, очевидно, не только мне. Особенно в последнее время: видно, стыдилась она людей из-за своего сына. Доходили слухи и до меня, что она сильно переживала и плакала, когда исчезла из дома Лида. Она чувствовала, по чьей это вине, потому как не один раз перед тем упрашивала сына:

— Отступись ты от нее, не заслоняй девушке свет!.. Разве ты не видишь, что она тебе не пара, с какой стороны ни погляди?..

А он твердил только одно:

— Не пара, не пара!.. Захочу — и будет пара, никуда не денется!

Мать слезами старалась вразумить сына. Это единственное, что она могла сделать, хотя воздействие ее не имело особого успеха. Никон и в детстве не слушался родителей, а теперь, когда уже самому давно можно было б стать отцом, вовсе не обращал внимания на мать, порой забывал, что она есть на свете. Жизнь у них уже давно шла у каждого сама по себе и далеко не одинаковая. Никон если и имел выручку с мельницы, то тратил на себя, с матерью не делился. Жил безалаберно, неустроенно, но с претензией на роскошь, даже отдельную половину отгородил себе в хате.

Ганна никогда ничего не просила у сына, она готова была бы отдать и свое все, что имела, лишь бы только он был человеком. Сама перебивалась кое-как, молча и скрытно для посторонних глаз. На людях никогда не жаловалась ни на свою судьбу, ни на свою печальную вдовью бедность: неловко было показываться нищенкой при сыне-мельнике, хотя своей земли у них и не было.

Помню, как-то года два назад в весеннее разводье она зашла, будто приплыла, к нам в хату. Плыть до нас в такое время действительно можно было: вода заливала весь двор, подбиралась под самые ступеньки крыльца. С одежды Ганны не стекала, а прямо-таки лилась вода, — конечно, после такого «купанья» женщина не могла быстро добраться до своей хаты и зашла в ближайшую. Она заходила к нам и прежде. И вот стоит Ганна у порога, мокрая торбочка у нее в руках, глиняный пол под ней на глазах сыреет, заплатанные и подвязанные тесемками черевики до того размокли и разлезлись, что и лапти до этого не дошли б. А женщина неловко поздоровалась и начала стыдливо, но со смешком рассказывать, как все это у нее случилось:

— Шла, шла, спешила, ногам все-таки мокровато было, хотя и в черевиках… Под водой еще ледок не растаял — поскользнулась, упала на один бок… Встала, иду дальше и вижу, что с одного бока течет, так ему же, этому боку, обидно, что он мокрый, а другой бок сухой. Упала и на другой бок… Тогда стали оба бока равные и ни одному не обидно.

Рассказывает и смеется, будто потешается над собой, даже рада, что так случилось, а то не было б о чем рассказать, зайдя к близким людям.

Мать приблизилась к ней с удивлением и сочувствием, свою свитку накинула ей на плечи, повела за печь, чтоб там переодеть в сухое и обогреть женщину. И я уже не вижу Ганны, а только слышу ее голос, все такой же бодрый, насмешливый. Мать упрекает ее за то, что пошла по улице в такое разводье, — неужели так срочно надо было? А та не оправдывается и не кается, что пошла, а спокойно говорит, что надо было сходить к Гугелихе, так как когда-то Гугелиха занимала у нее, у Ганны, мерку ячменя на кутью.

Гугелиха занимала?.. Я сразу почувствовал, что тут Ганна допустила оплошность: не пойдет Гугелиха занимать мерку ячменя. Это сама Ганна, наверно, ходила к ней за этим. Моя мать, видно, тоже не поверила, но промолчала: женская душа поняла, что не от хорошей жизни Ганна пошла занимать к Гугелихе, да еще в такое время, в рваных черевиках.

Отца в то время дома не было, может, стоило бы и мне уйти из хаты, чтоб не мешать женщинам, но у меня тоже не было такой обуви, чтоб ходить по воде. Мать знала это и никуда меня не выпроваживала. Не поручал ничего и отец, потому мне было на руку такое разводье: я мог сколько хотел сидеть в хате и читать хоть от темна до темна.

Теперь я сидел над синеньким томиком Писемского, одним из тех, что лежали стопками у Ничипора на чердаке, уже который раз перечитывал роман «Виновата ли она?» и одним ухом хоть не все подряд, а главное все же улавливал, что говорила за печкой Ганна.

Я мало знал эту женщину: родом она не здешняя, как и ее покойный муж, Винцесь. Каждого человека интересно послушать, когда он рассказывает о себе и не очень выхваляется, не врет. А когда впервые услышишь, то это и вовсе привлекает. То, что говорила теперь Ганна, я слышал в первый раз, потому невольно оторвался от книги.

— У нас когда-то еще больше было воды весной, — раз за разом прерываясь, — наверно, выжимала свою мокрую юбку, — говорила Ганна. И все посмеивалась, шутила: — Прямо самая настоящая река разливалась по улице. Заливало, затопляло все: погреба, колодцы, у кого они были, навоз из хлевов вымывало. А к нам, были такие годы, что и в хату вода наплывала. Тогда отец выгонял всех нас, маленьких, в гумно, чтоб не плюхались, не топтались на размокшем полу. Бежим этак босые всей оравой… Нас тринадцать было… Старшие впереди, младшие за ними… Подпрыгиваем по воде, брызгаемся… Была какая-то радость и в этом… Голопупыми росли, чуть ли не из корыта нечищеную картошку ели, а все равно и здоровые были, и веселые… Кажется теперь, что лучшего счастья и не было, как в детстве… Бывало, мать моя любила говорить, если кто спрашивал у нее о жизни: «Живем хорошо! Совсем хорошо живем, только нет мелких денег и черевиков».