Анатолий Данильченко - Метелица

Антип Никанорович подошел к Лазарю и положил руку ему на плечо:

— Не надо, Лазарь! Чуешь, не надо!

Ему и самому хотелось заплакать. То ли от жалости, то ли от злости…

Прошло две недели, и Поливанова забылась. Не стоила она думок Антипа Никаноровича. Другое угнетало его, другое лежало камнем на груди и не давало дышать свободно. Тимофея не отпускали, и в деле его не было видать просвета.

Ноги истоптал Антип Никанорович в хлопотах за Тимофея, а проку никакого. К кому только не ходил, в какие двери не стучался, все гомельское начальство потревожил, доказывая невиновность своего сына. Одни обещали разобраться и восстановить справедливость, другие звонили по телефону, наводили какие-то справки и потом, подозрительно оглядев его, отвечали сухо, что ничем помочь не могут — это дело следователей и суда, третьи попросту разводили руками в знак непричастности к НКВД. Дважды приезжал в Метелицу майор Брунов, дважды разговаривал с ним Антип Никанорович и смог понять всю сложность положения Тимофея. Но знал он и другое: его сын ни в чем не виноват, значит, и держать его под арестом никто не имеет права. А Тимофея держат и обвиняют в страшном преступлении. И не кто другой, как следователь Брунов. О каком же доверии может быть речь, о какой справедливости, когда никто не может освободить невинного человека? Что-то здесь не так, но что? Неужто контра голову подняла? Так не двадцатые годы, слава богу — сорок шестой на носу. Нет, однако, не может такого быть. А если так, то должен ведь Антип Никанорович правду найти. Ан нет, не выходит. Или ищет не там? Или ищет плохо? Непонятно.

Сдал за последнее время Антип Никанорович, рубаха болталась на плечах мешковиной, глаза впали, стали злыми и колючими, хоть в зеркало не глядись. Прося вконец его доконала своими слезами, а тут еще и Ксюша нюни распустила. Что ни вечер — усядутся в горнице на диване и плачут друг перед дружкой.

Вот и сегодня уложили детей спать, управились с делами и сидели как в воду опущенные, хлюпали носами.

— Будя вам! — накинулся на них Антип Никанорович, когда ему стало невмоготу от бабьих слез.

— Не отпустят Тимофея. Ой, не отпу-устят, — протянула Прося нараспев.

— Каркаешь больно много! — осерчал он на невестку. — Только слез и не хватало! Хоронить их надо, слезы-то.

— Для чего хоронить? — вмешалась Ксюша, тяжело вздохнув и вытерев глаза рукавом кофты.

— Для радости, — буркнул Антип Никанорович. — Чем зазря керосин палить, спать ложились бы.

— Скажешь ты, батя…

Антип Никанорович недовольно засопел и вышел во двор заложить сена корове да по привычке запереть на ночь калитку.

Накрапывал мелкий дождь. Тоскливо и протяжно поскрипывали ворота, прерывисто сопел ветер в саду, наплывала темнота. Было зябко и неуютно.

Антип Никанорович передернул плечами, прошел в хлев, заложил две охапки сена в ясли и по привычке, прежде чем запереть калитку, выглянул на улицу. В темноте разглядел приближающуюся фигуру и решил подождать — кого это в такую непогодь носит?

Это был Яков Илин.

— Никанорович? — спросил он. — Не улеглись еще, вот и добре. К вам я.

— С вестью какой или до Ксюши по делу? — насторожился Антип Никанорович, зная, что Яков ездил сегодня в Гомель.

— Весть не весть, а так…

— Ну, проходь, проходь, чего ж мокнем, — пригласил он Якова в хату.

Ксюша с Просей и взаправду вняли воркотне батьки и улеглись спать, погасив лампу в горнице. Только в трехстене горела коптилка.

Яков скинул брезентовый дождевик и умостился у теплой печки, зябко поводя плечами. Антип Никанорович присел напротив и выжидал, пока тот закурит. Он догадывался, что Яков пришел неспроста, что-то проведал о Тимофее, хотел поскорее узнать новость и боялся спросить.

— Погодка… — начал Яков издалека. — Пока по Гомелю пошастал, прозяб до костей. Да… Везде пришлось побывать. Следователя этого, как его, Брунова, видел, — проговорил он с какой-то неохотой и умолк, отплевываясь от попавшего в рот табака.

Он так долго это проделывал, что Антип Никанорович не выдержал:

— Ну, чего там? Не тяни!

Яков покорябал ногтем мизинца кончик языка, утер ладонью губы и наконец сказал:

— Плохо, Никанорович, вот что!

Антип Никанорович выдохнул удерживаемый в груди воздух и опустил плечи, пальцы рук его, сцепленные на коленях, расслабились и разошлись.

— Маху мы дали, — продолжал Яков. — Надо было сговориться. Я ведь мог знать о Тимофее еще будучи в отряде? Мог. Знай, что так выйдет… Черт! Видно, судить будут.

— Чего ж сговариваться, когда вины за ним никакой? — заволновался Антип Никанорович. — Супротив кого сговариваться-то?

— Клин клином, Никанорович, чего там… Как бы все просто было… А теперь поздно. Этот Брунов хитер, еще в первый приезд разузнал все, взял показания, как они говорят, а потом только объяснил, что к чему.

— Погодь, ты мне не ответил, супротив кого сговариваться? Выходит, там чужие позасели, ежели брехать приходится?

— Ай, Никанорович! «Супротив кого, супротив кого…» В настоящем случае — против обстоятельств!

— Да-а… Я давно уразумел, што без суда тут не обернется. Вот ты говоришь, обстоятельства виной тому, а я скажу: люди! Это што ж то творится, Яков? Неужто управы на следователей энтих нету? Один арестовал невинного человека, и нихто не может его вызволить. Или не хочут вызволять? Я так смекаю: на обстоятельства всего не свалишь, тут — контра, вот што!

— Ну, Никанорович, загнули вы! — удивился Яков. — Брунов, по всему видно, старается разобраться по справедливости, да все оборачивается против Тимофея. А тут еще эта генеральша подлила масла в огонь. Вот стервоза, мужем козыряет! Одно к одному. — Он беспомощно развел руками и умолк.

— Чего он старается, Брунов этот! — осерчал Антип Никанорович. — Он же возвел поклеп на Тимофея, закрутил дело. В войну, видать, по тылам ошивался, а теперь виноватых шукает, старается, как и эта вертихвостка. Тьфу, падла!

— Он тут ни при чем. Оклеветали Тимофея, донесли…

— Хто? — Антип Никанорович вскочил и уставился на Якова. — Хто, ежели не он?

Яков затянулся папироской, кинул в печку окурок, почесал затылок, повел бровью и выдохнул:

— Захар!

— Захар… — прошептал Антип Никанорович и опустился на табуретку. — Захар, а, Яков? Ловко, ничего не скажешь. Лей грязь в соседский двор — свой чистым останется. А я догадывался, слышь, догадывался, да не мог поверить. — И, не в силах больше удержать подкатившую к самому горлу злость, прохрипел: — В гроб вгоню, гада!

— Ну вот, не хотел говорить, — вздохнул Яков, — черти за язык дернули.

— Это чего ж не хотел?

— А того и не хотел. Вам не легче, а в деревне лишняя вражда.

— А ты в мире хочешь с этим падлой жить? Нет, Яков, легче. Теперь я знаю своего ворога, знаю, кого за глотку брать!