Анатолий Данильченко - Метелица

— Голыми руками его не возьмешь, Никанорович. Проверяли, уцепиться не за что. В чистенькие, сволочь, попал! Ведь вот в чем загвоздка: все знают Захарову «партизанщину», а подтвердить никто не может. Никто не видел, никто за руку не поймал. И о Тимофее все знают, что он работал на отряд, передавал сведения, которые удавалось раздобыть в комендатуре, через его руки проходили партизанские листовки, через него держалась связь отряда с деревней. Все знают обо всем, все, от мала до велика, а конкретно подтвердить никто не может. Спроси любого, ответит: «Да, знаю, Тимофей работал на отряд». — «А откуда знаешь?» — «Да как же не знать, ведь все знают!» Замкнутый круг какой-то.

— Выходит, все, Яков, будем глядеть, как над Тимофеем измываются? — спросил Антип Никанорович с кривой усмешкой.

— Но что я могу? — Яков вскочил, пробежался по трехстену и закурил новую папиросу. — Мне уже намекнули, чтобы не совался в чужие дела! Понимаете, чем это пахнет? У меня трое в хате… — Он торкнул горящий конец папиросы прямо в губы, выругался и кинулся к ведру с водой.

— Я не укоряю тебя, Яков. Чего ж укорять-то, каждый жить хочет. Ничего, сам сдюжу. Найду концы.

Поговорили еще немного, и Яков ушел домой, а Антип Никанорович остался один на один со своими неспокойными думками и тишиной наступившей ночи. К бессоннице он уже привык, как привыкают к застарелой болезни.

Назавтра Антип Никанорович поднялся позднее обычного и с болью в голове. Прося уже возилась у печки, Ксюша замешивала поросенку в треноге. Еще не рассвело, и в хате горела керосинка.

Он потоптался в трехстене, вышел на улицу, вернулся, но боль не проходила. Поставил примочку из огуречного рассола и присел на лежанку.

— Ай захворал, батя? — спросила Ксюша.

— От печки, видать. Учадел.

О вчерашнем разговоре с Яковом Антип Никанорович решил умолчать — только слезы лишние.

Пока семейство Антипа Никаноровича завтракало и расходилось по своим делам, он все время чувствовал какое-то нетерпение, что-то надо было ему сделать срочное. Наконец понял: должен увидеть Захара, должен поглядеть в глаза своему кровному врагу и сказать… Что сказать? Этого он еще не знал. Какими словами выразить Захарову подлость?

Захар был дома, но пойти к нему Антип Никанорович не мог, остался караулить во дворе. Через плетень сада хорошо виделась новая Захарова хата, без крыльца, без пристроек, еще не обжитая и не отделанная ни снаружи, ни внутри. Кругом по неогороженному двору бесхозяйственно была разбросана щепа, доски, обрезки бревен и всякий строительный мусор, под окном — куча битого кирпича и желтый речной песок. Недели две назад вселился Захар и загулял, оставив незаконченную работу до весны. Есть крыша над головой — и ладно.

Вскоре в дверях появился Захар, поставил два порожних ведра на землю и подался за угол хаты. Антип Никанорович кинулся к себе в сенцы, схватил подвернувшийся под руку подойник, выплеснул воду в пустое корыто у плетня и заторопился к колодцу. Захар уже поднимал тяжелую дубовую бадейку, перехватывая волосатыми руками отполированный до блеска шест.

Захар вытянул бадейку, перелил воду в ведро, покосился на Антипа Никаноровича и отвернулся, берясь за шест.

— Што глаза-то ховаешь? — не выдержал Антип Никанорович.

— А чего мне ховать? — ухмыльнулся Захар.

— Чистый, значит, отмылся от грязи?

— От какой это?

— А от той, што Тимофея обляпал.

На мгновение метнувшиеся по сторонам глаза Захара спрятались под веками, но тут же опять стали спокойными и самоуверенными.

— К чистому грязь не пристанет, — сказал он. — А таиться я ни от кого не собираюсь. — И добавил грубо: — Все!

Он наполнил ведра и собрался уходить. В груди у Антипа Никаноровича зашлось, и пальцы помимо воли сжались в кулаки, но показывать перед Захаром свою злость он не хотел.

— Нет, не все, — сказал как можно спокойнее. — Завтра ж поедешь в Гомель и скажешь кому положено, што возвел поклеп на Тимофея. Горячку спорол, скажешь, может, и простят.

Захар сложил руки на груди и нагло уставился на Антипа Никаноровича.

— Ну, а ежели не поеду?

— Ежели не поедешь — не жить тебе.

— Постарел, Никанорович, постарел, — издевался Захар с самодовольной улыбкой. — Бачь, и руки трусятся, и с одним подойником по воду пришел…

— Другой раз повторять не буду, — прохрипел Антип Никанорович, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться. — Засудят Тимофея, тебя, суку, спалю вместе с хатой!

Улыбка с лица Захара стаяла, видать, понял, что Антип Никанорович не шутки шутит, терять ему нечего, может и взять грех на душу.

— Пуганый, — процедил он сквозь зубы, подхватил ведра и зашагал прочь от колодца.

Антип Никанорович поглядел на широкую Захарову спину, засопел тяжело и направился к своему двору, размахивая пустым подойником.

Сентябрь стоял сухим, а в октябре зарядили дожди, задули холодные ветры, срывая последнюю листву с деревьев. Проселочные дороги вконец развезло, даже надежный «козлик» Брунова буксовал чуть ли не на каждом километре. Работа следователя заставляла его часто ездить по районам, он хорошо знал бездорожье Гомельщины и не любил в распутицу выбираться из города. Но ездить приходилось, и каждая такая поездка расшатывала его душевное равновесие, изматывала нервы, отнимала последние силы. Нужен был отдых, но одно дело сменялось другим, и конца тому не предвиделось. В октябре выпала возможность взять отпуск недельки на две, и опять он не смог даже заикнуться об отдыхе — удерживало дело Лапицкого.

По этому делу и ездил Брунов на прошлой неделе в Метелицу, уже не в первый раз, без всякой надежды узнать что-то новое, единственно — успокоить свою совесть. Как он и предполагал, поездка ничего не дала: кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывался, все удивлялись неожиданному аресту Лапицкого, но никто не мог сказать ничего существенного. Попутно проверил Захара Довбню и опять, кроме неопределенных слухов, ничего не узнал, а налицо было следующее: Довбня прошел с боями от Белоруссии до Берлина, имеет ряд наград, военкомат охарактеризовал его с лучшей стороны. В военкомате же Брунов узнал о том немаловажном факте, что Савелий, на которого ссылался Лапицкий как на одного из погибших свидетелей, во время оккупации до ухода в партизанский отряд, был дома. Оказывается, не такая уж святая эта семейка Лапицких, какой представлялась на первый взгляд. Опрос детей мало чего дал, только одиннадцатилетний Саша Поливанов, хитрый и разболтанный мальчик, со взрослой озлобленностью сказал про своего бывшего директора детдома: «Якшался с немцами! За ручку здоровался…» Такие показания были, конечно, несерьезны, и принимать их не следовало, но все же и они находились в серой картонной папке, на которой стояло: «Дело Лапицкого».