Анатолий Данильченко - Метелица

Брунов в который раз пересматривал содержимое знакомой папки, проверял все «за» и «против». Время не терпело, пора было подводить итог. Получалось: «против» — все в этой папке, «за» — ничего, если не считать его следовательской интуиции.

За окном шелестел дождь, молодой тополек покачивал своими голыми ветвями, медленно ползли рваные тучи. В кабинете было сумрачно, накурено и тихо.

Брунову не хотелось передавать дело в суд: а вдруг еще что-нибудь прояснится? Но надежды на это были малые, а обстоятельства поторапливали. Ему уже дважды звонили «сверху», тактично интересовались «странным делом Лапицкого». Два звонка по одному и тому же делу — уже много. Чувствовалась в этом рука капитана Малинина.

«Прислали работничка на мою голову», — подумал Брунов.

Минут через пять легкий на помине Малинин появился в кабинете. Он собирался в район и зашел предупредить об отъезде.

Заглянув мельком в папку на столе, он с притворным вздохом заметил:

— Все Лапицкий…

— Все он, все он, — ответил Брунов.

— Звонили вчера… оттуда. — Малинин вскинул кверху брови. — Вас, кажется, не было в то время. Интересуются…

Брунов взглянул на капитана и с неприязнью подумал: «Значит, мне уже не звонят — прямо ему. Хорошенькое дело! А следователь из тебя никудышный, капитан. Весь день я просидел в кабинете».

— Вот хочу еще раз пересмотреть.

— Да что он вам, этот Лапицкий, Павел Николаевич? — не то спросил, не то удивился Малинин и улыбнулся тонкими бледными губами.

Сказано это было как бы вскользь, но Брунов почувствовал откровенный намек, даже — вызов себе.

«Не сработаюсь я с тобой, капитан, не сработаюсь, — подумал Брунов, и тут же в голове мелькнуло: — Или он со мной не сработается? Ведь может и такое случиться».

— Разрешите идти? — спросил Малинин официально.

Брунов отпустил капитана и задумался. С делом Лапицкого надо кончать, это ясно как день. Или подождать все-таки? Но чем обосновываться, своей интуицией? Это несерьезно. Неужели его упорство, с каким искал оправдания Лапицкому, выеденного яйца не стоит? Видимо, так оно и есть. Не похож Лапицкий на предателя? А кто из предателей похож на предателей? «Стареешь, майор, стареешь… Да нет, я просто устал».

Брунов поглядел на моросящий дождь за окном, послушал отдаленный перестук пишущей машинки, пригасил папиросу, закрыл серую папку и нервно прихлопнул ее сверху растопыренной пятерней.

Стычка с дедом Антипом у колодца не на шутку озадачила Захара. Он знал, что этот старик слов на ветер не бросает — и вправду может пустить «красного петуха».

В сотрудничество Тимофея с немцами он никогда не верил и не верит, но задумываться над этим не хотел. О себе надо было думать, а не о каком-то Тимофее. Сам напросился, пускай теперь отдувается. Не случись ссоры с Лапицкими в первый день возвращения Захара с войны, он бы никуда ничего не написал. А ссора — не по вине ли Тимофея? Вздумал разбираться с Захаровой «партизанщиной»? Шалишь, учитель, Захар и не таким хребты ломал, не станет дожидаться, когда на него нападут. Самое верное дело — нападать первым. Хитрые мужики Лапицкие, но и Захар не дурак. Чем занимался во время оккупации, знает он один да ночка темная. А вообще-то, если разобраться, вина Захара только в том, что не дал себе помереть с голодухи. Подумаешь — у кого-то кожушок снял, у кого-то салом поживился. Что ему оставалось делать, идти в подчинение к Маковскому и нести свою голову под немецкую пулю? Чтобы воевать — на то армия существует, а Захар солдатом не был, присяги не принимал, перед законом не ответчик.

В конце декабря судили Тимофея. Никто на суде не был, но все знали: осудили его на двадцать пять лет. Знали сельчане и о том, что Захар донес на Тимофея. Одни не верили в сотрудничество учителя с немцами, другие удивлялись:

— Таким добреньким прикидывался! Што правда, то правда — в тихом болоте черти водятся.

— Невиноватый он, ни за что упекли человека, — возражали другие и с опаской озирались по сторонам.

— Засудили — значит, виноватый. Там не с нашими с тобой головами сидят!

Но все в деревне стали относиться к Захару с холодком. Он это и сам замечал, и узнавал от Капитолины, которая в последнее время зачастила к нему поздними вечерами. Слушая нашептывания Капитолины, Захар все больше обозлялся против сельчан:

— Завидуют, гады! Ух, народ-сволочь!

— Плюнь, Захар, плюнь, — воркотала под ухом Капитолина и тянула его на разобранную торопливыми бабьими руками постель.

Антип не напоминал о себе, и это настораживало Захара больше, нежели откровенная угроза. Затаился, значит, дед, выжидает момента. Постоянное ожидание поджога или удара из-за угла взвинчивало нервы, нагоняло страх. Он стал подозрительным, в темноте шарахался от каждой тени и оставлял на ночь незакрытыми ставни, чтобы в любой момент можно было махнуть через окно.

Так продолжалось до середины зимы, пока Захар случайно не встретился с дедом Антипом. Увидел он Антипа вблизи, исхудавшего до костей, сгорбленного, бессильного, ступающего враскорячку по заснеженной стежке и понял: ничего этот дряхлый старик уже не сможет сделать — ни сил не хватит, ни решимости. Нету Антипа-мужика, был, да весь вышел. Понял это Захар и успокоился и зажил прежней веселой жизнью, посмеиваясь над своими ночными страхами.

Пока были у Захара запасы, жилось беззаботно, с выпивкой и жирным столом, но как-то с похмелья, уже после рождества, он спохватился и увидел, что нечего больше везти на гомельский базар. А есть надо было и похмелиться хотелось. Первое время подкармливала Капитолина, потом стала приходить все реже и реже. У нее от погибшего мужа своих двое осталось, и Захар понимал, что бабе нелегко одной выкручиваться. Надо было добывать свой кусок хлеба и самому платить за горилку. А как их добудешь? Идти в колхоз к Якову на поклон, по весне ведь все равно от работы не отвертишься? Но что тот Яков даст — бульбы мешок? Не к такой еде привык Захар.

В оккупации ему неплохо жилось в уютной лесной землянке: запасся харчами и отлеживай бока, ни командиров тебе, ни полицаев, ни немцев; и когда пришел фронт и они влились в регулярную часть, не знал особых забот, единственное — не поднести свою голову под шальную пулю. Трусом он не был, но и гибнуть зазря не хотел, потому в герои и не рвался, зная, что хороший солдат тот, кто остается в живых. А хорошего когда-никогда наградят. Зато и потешил Захар душу на немецкой земле! Но об этом он не хотел вспоминать даже наедине с собой.

Кончились запасы, и вспомнилась лесная жизнь. Вспомнилось искусство уводить кабанов из чужих сараев, которому его научил Сенька Упырь, один из его товарищей по «отряду» — так они со злорадством называли свою шайку. И Захар сделал первую вылазку в Липовку, потом — в Криучи, потом — в Зябровку…