Анна Караваева - Грани жизни

Натэлла Георгиевна вышла рассерженная и огорченная, чего с нею уже давно не случалось.

Петр Семенович еще долго сидел в кресле у стола и беспрерывно курил. Только сейчас он понял, что Трубкин нарочно не явился на партсобрание. Уже наверняка подробно разузнал повестку дня: у него ведь всюду знакомые и однодневные приятели, как и он сам тоже был однодневным ревнителем чести и авторитета главного конструктора, наклеветал на неповинных людей, заварил целый кавардак — ив кусты. «Ему уже как бы и не обязательно считаться со мной, он же, видите, ратовал за меня, он мне предан, предан до того, что всякого может оклеветать… ради меня!.. Он уже усвоил себе новую манеру здороваться со мной — этак ласково, покровительственно, словно вот я ему чем-то обязан, скажите, пожалуйста!.. И толстощекая его физиономия так подло сияет, что даже противно становится! Фу, как все это тяжко и нелепо!.. Нет, нет, я не потерплю больше вблизи себя этой подлой гладкой рожи!»

Петру Семеновичу вдруг вспомнилось бледное, безмерно несчастное лицо Мельникова в ту минуту, когда он выслушал по телефону приказания Галины. Нет, ни злорадства, ни тем более ненависти Петр Семенович к Пете тогда не испытывал — напротив: в глубине души он даже посочувствовал ему. Так в чем же дело?

«Ох… Этот парень просто мешает мне… ну, вот как гвоздь в сапоге!.. Допустим, некоторое время спустя вернусь к своему нормальному состоянию… Ну, а как же обернутся дальше мои взаимоотношения с Мельниковым? Правда, есть этакий «резиновый» способ как держаться: дело, мол, прежде всего, а больше я ничего не знаю и не помню. Но ведь и я и Мельников все помним и, следовательно, смотреть спокойно или безразлично друг другу в глаза не сможем. Положение каждого из нас различно: мы с Талинкой — оскорбители, а Мельников— оскорбленный нами… Теперь каждый мой шаг, даже самое обычное служебное обращение к нему затруднено и превращается в какую-то нескончаемую напасть!»

Петр Семенович вдруг отчетливо ощутил в себе эту будущую «нескончаемую напасть» усложненно-дурных настроений, которые теперь (долго ли, коротко ли — он не знал!) будут его раздражать и тревожить.

«Но что же делать, черт возьми?.. Самое простое: с глаз долой, перевести Мельникова на другую работу? Нет, так не выйдет: собрание ясно показывает, что с таким решением просто опозоришься во мнении своего коллектива, как мелкий ненавистник. Что же делать? Как быть?»

— Будет, будет тебе дымить, — сказала, входя, Натэлла Георгиевна. — Пора спать… Утро вечера мудренее.

*

— У тебя, дочка, глаза покраснели и даже припухли, — сказала мать Галине за утренним завтраком — Наверно, и голова болит. Дать тебе пирамидона?

— Да, пожалуйста, мама, — попросила Галина, а сама подумала с горечью: «Нет, ты не это хотела сказать, а вот что: «Так тебе и надо, глупая девчонка! Сама натворила, сама и страдай!»

Это новое обыкновение, прежде совсем несвойственное характеру Галины, появилось у нее только за последнее время, быстро укрепилось и даже перешло в странную привычку: искать, особенно в словах матери, какой-то потаенный смысл. Мать, например, скажет: «Сегодня что-то слишком тепло, распахните форточку: ужасная духота!» А Галине уже слышится: «Как душно и нехорошо стало в нашем доме!» Однажды, услышав, как мать в разговоре с гостьей поделилась своей заботой о здоровье Петра Семеновича («Сердце у него пошаливает, да и кровяное давление высоковато!»), Галина опять почувствовала какой-то упрек себе: бывают, дескать, к сожалению, со стороны детей такие поступки, которые заставляют больно биться сердца отцов и матерей — и так без конца.

В эти смутные и тяжелые дни Галине открылись в характере матери новые, ранее совсем не замечавшиеся черты. Галина привыкла считать свою мать на редкость уравновешенной женщиной, доброй хозяйкой дома, которая, пожалуй, всего ревностнее озабочена, как бы подольше сохранить свою южную, еще довольно яркую красоту и моложавый вид. Но за последнее время Галина открыла для себя, что Натэлла Георгиевна вовсе уж не так невозмутима — напротив, она нервно-впечатлительна и чутко, а порой и болезненно воспринимает некоторые явления жизни сковородинской семьи, но, привыкши сдерживаться, высказывает свои мнения только одному Петру Семеновичу… Оттого-то и мир в семье.

«Ах, наверно, мама страдает из-за меня после «того» вечера, но не показывает этого, чтобы я меньше мучилась. Да, я мучаюсь, а он?»

— Что? — забывшись, громко произнесла Галина. Чайные чашки, которые она расставляла на столе к вечернему чаю, зазвенели в ее руках.

— О чем ты? — спросила Натэлла Георгиевна, хотя ее внимательные темные глаза выражали ясность понимания.

Галина рассказала и заплакала.

— Я мучаюсь, ночи не сплю, а он? Он что?

— Во-первых, он об этом не знает, как и ты не знаешь, что он сейчас чувствует: ведь вы друг с другом не видитесь, — с оттенком грустного осуждения ответила Натэлла Георгиевна.

Но разговор прервался: «к чаю» подъехали дядя Жан и тетя Эльза — они чаще всего приезжали именно к этому часу. Со свойственной ей бесцеремонностью «фарфоровый лобик» давно разгадала эту «тактику»: Лизавета-Эльза, «хитрая лентяйка и неумеха», сама варенья не варит, а «сладенькое обожает, как мышь». Проще всего было направиться в гости к свекрови и «налиться по горло» чаем с разными сортами отличного варенья. Рассыпаясь в похвалах свекрови и «дорогой Натэллочке», хитрая Лизавета насладилась в полной мере. Когда Натэлла Георгиевна ушла к себе, Эльза сразу заговорила о том, что больше всего ее занимало:

— Ну, Галиночка, есть ли какие-нибудь новости от этого… от него?

Галина ответила кратко и отрицательно. Эльза бурно возмутилась:

— Боже, какое жестокосердие! Правда, Жанчик? Да еще у такого молодого человека!

Дядя Жан полностью поддержал жену и глубокомысленно добавил:

— В данном случае я особенно поражаюсь… красота — это ведь страшная сила! Если женщина, извиняюсь… рожа, то ей ничего не прощают. Но хорошенькой девушке можно и должно все, все простить! Только беспробудный болван этого не понимает: не простишь, так и не увидишь свою красавицу!

Бабушка Ираида Васильевна вспомнила несколько случаев из своей молодости.

— Мой Сенечка мне все капризы прощал… только бы, говорил он, мой милый «фарфоровый лобик» не расстраивался… вот какая была любовь! А тут… холод, лед, и ведь, смотрите, люди добрые, этот мальчишка своего же счастья не ценит!

— Ах, мамаша… молодость всегда неопытна, прежде всего в любви!.. Этого парнишку с его заводскими делами и заботами надо хорошенько встряхнуть… вот т-так! Уж что-что, а психологию любви я знаю и чувствую!.. — окончательно загорелась Эльза, и ее рыже-белокурый хвост на затылке заметался из стороны в сторону, как пучок шального огня.