Анна Караваева - Грани жизни

— Отчего молодой товарищ оказался лишенным вашего доверия?

— Действительно! Мы только хорошее знаем о нем, а вы не желаете подать за него свой голос?

— Странный факт!

— Да, да! Просим, просим ответить!

Тут Степан Ильич, указывая на зашумевший зал, выразительно посмотрел на Сковородина и сказал:

— Придется, товарищ Сковородин, объяснить…

И снова, будто он все еще сидел среди огней переполненного зала, Петю пронзила нервная дрожь, и картины собрания понеслись одна за другой.

— Объяснить? — хрипло повторил Сковородин и поднялся, тяжело, неуклюже, «словно медведь из берлоги», как сравнил шепотком кто-то, сидящий во втором ряду, за спиной Пети.

Сковородин говорил угрюмо и неохотно. Он собирался в ответственную командировку, и все его мысли «были направлены уже в эту сторону». Он просто никогда не терпел «неожиданных просьб и настояний… да еще по поводу собственного, сковородинского создания». Настойчивость просьбы Мельникова к Сковородину, председателю делегации, едущей с ответственным государственным заданием, «была сочтена бестактной, морально неправомочной». Он считал, что «время терпит», а Мель-ков и новоявленная бригада нетерпеливо ждали скорого ответа и одобрения чертежа, «упрощающего узел мной же созданной машины». Он почувствовал во всем этом нечто непредставимое и невозможное для себя — сказать резче, о» воспринял бы это как нетерпеливое вторжение молодежи в жизнь большой техники.

В этом месте воспоминания матери и сына встретились: оба напомнили друг другу, как отозвались разные люди на сковородинское признание о «вторжении молодежи в большую технику».

— Ты помнишь, Петя, как Степан Ильич при этих словах даже охнул и руками всплеснул: «Ну и ну!»

— А Платонов… ты заметила, мама, как он привстал с места, в первом ряду, головой покачал и сказал Сковородину: «Это у вас, Петр Семенович, случайный приступ раздражения и случайно сказанные слова!..»

— Да, да… Я, говорит Платонов, вас, Петр Семенович, как представителя именно «большой техники» всегда считал человеком щедрой мысли и широких горизонтов. Вот тут-то, Петенька, начались прямо-таки неожиданности!.. Я всегда считала, что у главного нашего технолога Ивана Васильевича характер решительный, но замкнутый, что он больше молчит, чем говорит… А он, смотри-ка, разговорился… да так широко, интересно.

Петя тоже будто внове увидел главного технолога Ивана Васильевича Лагунина, его седоватый ежик, носатое лицо, пристально-строгий взгляд темных глаз, неулыбчивые губы твердого склада, глуховатый голос. Но сегодня на партийном собрании Иван Васильевич словно преобразился. За столом президиума (как член бюро парткома) он сидел с видом самого оживленного внимания к происходящему. Его неулыбчивое лицо сегодня улыбалось, а в пристальном взгляде, как ясно было видно Пете, то и дело вспыхивали какие-то необычные искорки. И начал он свое выступление необычно, будто с воспоминаний, обращенных к старику Соснину.

— Между вашим и моим возрастом, Степан Ильич, всего несколько лет… Я начинал свой путь тоже ведь в первые годы оснащения нашего завода, когда у нас была просто бездна ручного труда! И таких слов, как «большая техника», у нас в ту пору и не могло быть… Верно?

«— Какое там! — живо отозвался Степан Ильич. — Тогда в нашей стране, разоренной иностранным нашествием, разрухой и голодом, оснастить завод было непредставимо трудно!.. Мы, молодые, пределом исполнения мечты считали: были бы для каждого хорошие тиски, клещи, молотки, отвертки, — чтобы никому не приходилось бегать за ними, выпрашивая недостающие у соседей. Особенно часто не хватало тисков, и недаром мы их, желанных, ласково называли; тисочки!

— Да, да!.. С тех желанных тисочков мы и начинали нашу будущую «большую технику»! — подхватил Иван Васильевич. — А начни мы вспоминать первые шаги нашей будущей «большой химии» и многого другого… Все наше время, наше большое и великое, тридцать с лишком лет назад начиналось часто, как Волга-матушка с самой скромной редки, с самых простых «тисочков».

Далее, напомнив о «многовековой пешей ходьбе» ручного труда и «куда более короткой эпохе мануфактур», затем «эпохи пара» и, наконец, о нашей эпохе электричества, радио, телевидения, реактивных двигателей, электроники, автоматики, спутников, мирного атома и еще «многих и многих его чудес», Иван Васильевич воодушевленно воскликнул:

— Проникнемся же ее стремительностью, ширью ее горизонтов… ведь она, эпоха наша строящегося коммунизма, и не может быть иной! Сроки, которыми мы шли тридцать лет назад, давно отошли в область предания! И мы, отцы, абсолютно не вправе желать, чтобы наши дети повторяли сроки, наши темпы технического развития да и заводские обычаи также. Что-то от вчерашней техники и обычаев окажется отсталым и непригодным, а другое приобретет новый облик, реконструируется, станет проще, яснее, а значит, и ускорится. Материально-экономическую базу, великую технику коммунизма мы уже строим, мы это уже видим и хотим мы этого или не прочь бы, грубо говоря, подольше потоптаться на каких-то приятных сердцу старых привычках — нет, ничего не выйдет! Нам иногда кажется, что все грани нашей жизни уже настолько стройно и целесообразно огранены, что уже никакой дополнительной работы над ними больше не требуется. А если к тому же нам перевалило за полвека, мы, случается, даже и самых легких касаний к этим граням уже не выносим, мы уже страдаем искренне, глубоко: подумать только, что-то, мол, мною созданное, вдруг должно как-то видоизмениться!..

— А вы? — глухо спросил Сковородин, тяжело повернув голову в сторону главного технолога. — Вы., всегда были вот таким… святым?

— Дело прошлое, — строго усмехнулся Лагунин. — Бывали и у меня подобные переживания, но… что-нибудь одно, сказал я себе: или «переживать» по поводу того, что некая грань сделанного мной требует новой более современной огранки… или всегда быть готовым проконтролировать свою работу, заметить ее недостатки и просчеты… И, представьте себе, товарищи, замечаешь это именно в тот момент, когда к тебе в дверь постучится чей-то новый опыт, чья-то попытка по-новому, иначе, проще, а значит, и быстрее разрешить техническую задачу… Вот и теперь на этом же основании я поддержал попытку Петра Николаевича Мельникова и его бригады: пусть экспериментируют, изучают, совершенствуют… а если результат будет хорош, все их данные пойдут на пользу проекта нашей первой автоматической.

— Извините, я снова вас перебью… — И Сковородин иронически усмехнулся. — Если, следуя вашей «установке», опустить, вернее, просто исключить, за чей, собственно говоря, счет можно заниматься исканиями и всякого рода экспериментами, то ведь вот до чего можно дойти: во второй половине двадцатого века нас чем-то не удовлетворяют полотна Брюллова, Репина, Тициана или Рафаэля…. Так не «коснуться» ли нам этих творений, не «модернизировать» ли их?..