Анна Караваева - Грани жизни

Петя молчал.

— Что? Ты не согласен? Работа не удовлетворяет тебя?

— Я не о том, Степан Ильич… — вздохнул Петя. — Я вам тогда… помните, вы встретили меня у проходной…

— Помню, помню… Ну и что?

— Я вам тогда правды-то не открыл… просто сил у меня уже не хватило…

— А я, милый, все знаю…

Степан Ильич снял очки, и Петя впервые увидел так близко его глаза. Когда-то иссера-голубые, эти безмерно много видевшие в жизни глаза старого человека и выцвели, казалось, оттого, что без отдыха, пристально вглядывались в людей, в их душу, их дела. Но из-под нависших седых бровей и тяжеловатых, в сизых прожилках, морщинистых век то и дело взблескивал зоркий и неутомимый огонек.

— Мне, видишь ли, вчера все Платонов рассказал. Друзья твои верные, видя, что ты на сочувствие к тебе Платонова постеснялся ответить, затащили его в ваш экспериментальный… и, ей-ей, очень умно сделали… Вот видишь, с самого начала эта история с «узлом Д» как бы сквозь разных людей, словно искра электрическая, прошла… Тебе, как закоперщику, конечно, больнее всех досталось… и даже невеста тебя оскорбила-уж куда больней!.. И все-таки, знаешь ли, эта история не только твоя и твоих друзей, хороших ребят… в этом, будем говорить, конфликте есть немало важного и волнующего для всех… Помнишь, как я тебя выспрашивал, как принял Сковородин твой чертеж?

— Помню, Степан Ильич. Тогда я был совершенно спокоен.

— А я, помнишь, осуждал, что Сковородин допустил явную «недоделку»?

— Помню.

— Теперь ты видишь, что это была не какая-то случайность, а нечто прискорбное для такого крупного деятеля, как Сковородин… и он не постарался свой неверный шаг исправить…

— Да, к сожалению… это правда.

— Это в тебе уже опыт говорит, Петр Николаевич. А вместе с тем оказалось, что другие «недоделок» не допустили: наш главный технолог тебя поддержал, открыл путь новому, а Платонов показал, как он поступил бы на месте Сковородина… Дело-то ведь было ясное, чертеж верный, линия развития передовая… Один не сделал того, что мог, а другие сделали и показали, какого осмысливания и стиля работы требует наша современная эпоха.

Степан Ильич улыбнулся, неторопливо протер очки замшей, надел их со стариковской тщательностью и спросил:

— Ну… теперь ты понимаешь, почему я считаю, что вся эта конфликтная история не только твоя?

— Да, в основном могу себе представить… но таких мыслей у меня тогда еще не было, — признался Петя.

— Э, милый, в том-то и опыт состоит… сегодня, скажем, у тебя каких-то мыслей и переживаний еще не было, а завтра, смотришь, события и люди натолкнут тебя на такие глубокие познавательные открытия, что ты на всю жизнь их запомнишь!.. По стариковскому обычаю, хочется заметить: случается, даже острота горя и обиды притупляется, радость становится привычной, но опыт остается! Чем старше становишься, тем больше ценишь, так и хочется сказать — нетленное богатство опыта. Он тебя духовно вооружает, он тебя учит и предупреждает от ошибочных решений… Ну… это все к слову пришлось…

Выйдя из парткома, Петя задумчиво шел по длинному коридору, вспоминая все сказанное Сосниным.

«Все что-то я еще, очевидно, не в силах додумать до конца, — возможно, оттого, что наш старик, как многие считают, любит иногда сказать и «про запас»: вдруг, мол, пригодится…»

Около доски с объявлениями Петя увидел знакомый профиль с младенчески-розовыми пухлыми щеками.

— Ага! Через два дня закрытое партсобрание, — благодушно говорил кому-то Трубкин. — Мне, знаете, больше по вкусу посещать открытые партсобрания. Не догадываетесь? На открытых ставятся общие и непосредственно не волнующие тебя вопросы, а на закрытых… гм… или принимают в партию, или кого-то… выдворяют, смотря по остроте данного персонального дела!

Трубкин прошел дальше, а Петя, стиснув с ненавистью зубы, подумал: «Негодяй и пошляк!» Пете вдруг вспомнилось, как снисходительно посмеивались над Трубкиным в конструкторской: пороха, мол, не выдумает, собственного мнения не имеет. Нет, «мнения» у него есть, и «выдумывать» он умеет! Отвратительный мелкий хищник, лисенок с мягким хвостом, которым он все может замести бесследно. «Нет, погоди, погоди… правда сильнее твоего хвоста, и он за что-то зацепится!»

Кровь вдруг бурно бросилась Пете в голову, сердце забилось, как от бурной скачки, — так и догнал бы «благополучного» розовощекого человечка с брюшком и встряхнул его по-свойски: проделал ты все потихоньку, но отвечать тебе придется громко, при всех!..

Вернувшись к своему столу в конструкторской, Петя еще чувствовал в себе колючий жар ненависти и обиды. «Работать, работать!» — И он принялся за работу. Он следил за каждым своим движением, а все расчеты даже повторял шепотом дважды и трижды, чтобы не сбиться и не напутать.

За этим длинным рабочим столом он жил сейчас всей множественностью своих мыслей, чувств, воспоминаний, надежд, устремлений в будущее, — и это было трудно, как еще никогда те бывало!

Совсем недавно счастье любви жило в нем естественно и просто, как дыхание, как ощущение света и тепла солнца. Вдруг все это словно рухнуло в пропасть, и только ледяная пустота неразделенной тоски и неизвестности раздирала грудь днем и ночью.

От этой ноющей пустоты, казалось, вначале некуда было скрыться. Но он был живой, действующий, а все, что двигало в его почти двадцать три года: его знания, умения, друзья и товарищи, добран мать, — все это оставалось с ним и требовательно глядело ему в, глаза. И как бы ни дрожали его руки, не могли они повиснуть, как плети! Все задуманное Петей в помощь первой автоматической линии и все уже начатое в небольшом экспериментальном цехе виделось ему с какой-то вновь обостренной четкостью.

«Послезавтра партсобрание, а сегодня я должен работать, как всегда… Начатое нами уже невозможно остановить!» — думал Петя.

Вдруг по светлой голубизне кальки скользнула какая-то тень.

Петя поднял голову и увидел Трубкина. Он шел своей мелкой, семенящей походкой, бойким наклоном головы посматривая то вправо, то влево, будто показывая: «Я всех вас, голубчики, насквозь вижу!»

С болезненной цепкостью, которой раньше у него не было, Петя успел схватить один из этих быстрых, как укол, взглядов, брошенных и на него: что, мол, пока ты еще держишься?.. — И снова мгновенная ярость, словно взорвавшись в Петиной груди, заставила его задрожать: так бы и схватил за воротник, так бы и встряхнул этого подлеца!

Но вокруг была строгая тишина рабочего дня, и только сумасшедший мог ее нарушить.

«Да, да, нужно уметь перебарывать в себе эти судорожные, нервные вспышки — не в них дело, не в них. Победа в той правде, которую ты защищаешь!»

*

Когда мать и сын Мельниковы вернулись домой с партийного собрания, Марья Григорьевна вдруг тихонько ахнула: