Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

К столу, за которым он сидел, подошла парочка, разопревшая в танце, заняла свои стулья. Молодой мужчина усадил подругу, поцеловал ее в рдеющую щеку, налил в бокалы вина. Они молча немного выпили и стали закусывать шоколадом, влюбленно глядя друг другу в глаза.

Оркестр на время умолк, и стало слышно позвякивание посуды и приборов, разговор, сливавшийся в нестройный, еще трезвый шумок. Все были хорошо, по моде одеты, выглядели здоровыми и беззаботно уверенными в себе, как выглядят люди на подступах к солидным должностям или уже занимающие их. Так по крайней мере казалось Мите. Еще он отметил про себя, что большинство мужчин были моложе его отца.

«Значит, почти все тут не нюхавшие войны, — решил Митя. — В войну или под стол пешком ходили, или еще не были в проектах… — Поглядывая на веселые, самодовольные лица подвыпивших посетителей ресторана, он неожиданно для самого себя почувствовал гордость. — А вот мой батька воевал. И ранен… А те… семь с лишним тысяч… зарытые в кургане… они сейчас не были бы еще стариками, могли бы пить вино, танцевать, целовать женщин… У большинства из тех не осталось потомства: они были очень, очень молоды…»

Подобные мысли никогда прежде не занимали его ум и обожгли своей обнаженной сутью мальчишескую душу. Он даже покраснел и отвел глаза от целующихся соседей по столу…

Раздумье Мити прервал оркестр. Ударил барабан, звякнули медные тарелки, заныла скрипка, застонали саксофоны, засвистели флейты, зарокотала труба. Митя пробрался мимо танцующих к выходу, на улице снял душивший галстук, засунул в карман.

9

Когда Митя пришел в общежитие, отец пил чай с сушками.

— Не ожидал, что вернешься так скоро, — сказал отец.

— Хватит, нагулялся.

— Пей чай.

— Не хочу, пива выпил.

Митя разделся, лег на кровать, закинув руки под затылок, смотрел на отца, как тот, разломив сушку в горсти одним сжатием пальцев, клал в рот обломок за обломком, с хрустом дробил зубами, потом запивал чаем.

— Папа.

Отец медленно повернул голову на зов сына.

— Папа, ты встречал кого-нибудь из своих фронтовиков?

— Нет, не доводилось.

— А остался кто в живых?

— Не знаю. Должны быть. Раненых из нашей роты встречал. В медсанбате. А потом разъединили нас. В госпиталях-то сортировали не по службе и не по дружбе, а по увечью. Ну и развезли кого куда.

— Я в газете читал… в Москве, в сквере у Большого театра, каждый год собираются летчики одной эскадрильи. Вот бы вам собраться.

— Интересно бы.

Помолчали.

— Да, так вот. Двадцать восемь лет прошло, — сказал отец, разбирая постель.

— С тех пор как ты на кургане-то?

— Да. Двадцать восемь!..

— Это чуть не в два раза больше, чем я живу на свете.

— И вот — встреча с прошлым… — Кузьма не договорил и умолк.

Он скоро уснул, а Митя лежал с открытыми глазами. Впервые отец предстал перед ним иным, более значимым, более понятным и более близким. Впервые Митя остро осознал себя частицей отца, его продолжением. И это прозрение удивило его и навело на мысль, что с отцом его связывает не только плоть, но и еще наследство души, хотя они так непохожи друг на друга.

Потом мысли незаметно вернули его в минувший день. В глазах стояли то каменный образ бойца с гранатой в руке, то живой, одноногий человек, плачущий у стены с именами павших, то отец в каком-то непривычном, нетеперешнем облике. Помимо воли воображалось, что это он, Митя, бросает гранату, он бежит с винтовкой. Глаза защипало, сердце переполнялось гордостью.

Среди ночи заворочался на кровати отец, покряхтел, погладил ноющие ноги, долго пытался уложить их поудобнее. В комнате было тихо, но чутьем уловил он, что сын не спит.

— Митя, почему не спишь?

Митя ответил не сразу:

— Да так… в голову лезет разное.

— Спи! — сказал отец ласково и подумал: «Это хорошо, когда думаешь по ночам: значит, взрослеешь».

И опять тихо стало в комнате. Отец и сын лежали не шевелясь, не спали, думая каждый свою думу.

С юга дул ветер, вздымал широкую равнину реки, и она бугрилась вспененными волнами, переливалась искристыми блестками под нестерпимо жарким солнцем, расплавленным в высоком бесцветном небе. Волны катились против течения медленно, с тяжелым вздохом, и лишь у берега бежали с веселой торопливостью, качали кусты тальников.

У низкого левого берега стоял на плаву привязанный канатами к дубам плот, жалобно скрипел в гибких обвязках. Чуть поодаль болтались на волнах, позвякивая цепями, грубо сделанные из тесин лодки.

Весь берег был беспорядочно завален бревнами, канатами, железными бочками. Осев гусеницами в изрытом грунте, замер черный трактор со свернувшимся в кольцо стальным тросом. В зеленоватой тени дуба пряталась большая палатка, другая, совсем маленькая, приютилась в кустах краснотала. Дощатый стол и лавки вокруг него были устроены на вбитых в песок неошкуренных ветловых кольях. Одинокий костер тлел догорающими головешками, ветер срывал с них синие дымки, выдувал бессильные, гаснущие на лету искры. Запах дыма, сосновых бревен, горячего песка и бензина стойко держался даже при ветре…

Раздвинулся лаз маленькой палатки, и, согнувшись, вышла из нее Анюта, выпрямилась, босая прошла по горячему песку к роднику, набрала ведро воды и, раздевшись в кустах догола, облилась с головы. Потом оделась и долго плескала ледяной водой на лицо и шею.

Анюта — повариха в бригаде колхозников из степного села Звонаревки. Каждый год колхоз посылает своих людей на лесозаготовки в верховья Камы, а когда прибывает плот, звонаревцы вытаскивают бревна на берег и на грузовиках отвозят в село… Так делается не один уже год. Анюта попала на выгрузку леса впервые.

Вода немного освежила горячее лицо, и девушка, не утираясь, подставила его ветру. Анюта принялась готовить ужин. Скоро минет самый жаркий час дня, вылезут из палатки работники, искупаются, покурят, станут трудиться до вечера. Анюте надо накормить десять здоровых мужиков и парней.

Неслышно ступая по песку, прошел бригадир, по-монгольски скуластый, обросший колючей седой щетинкой, ошалело залез в реку в штанах, поплескался, снял рубаху, окунул в воду, напялил на себя, покрякивая от удовольствия.

— Ну и жара! — сказал он хриплым со сна голосом. — В палатке дышать нечем. — Сел на лавку. С него текла вода. Покуривая, бригадир смотрел в речную даль блеклыми немолодыми глазами, скреб волосатую грудь. — Сейчас бы обложного дожжа. Без ветра, на сутки бы.

Помолчал.

— Ты чего-то, Анна, как немая, молчишь?

— Я тебя слушаю, дядя Семен.

— А чего я говорил?

— Про жару.

— Кому я говорил? Тебе. А ты — ни слова.

— Чего же сказать? Согласна с тобой.

— То-то. Согласна, а молчишь.