Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Одна Анюта сидит без дела на правах гостьи. Ей нравится этот табор, нравятся добрые приветливые люди, она завидует им, тому, что вот они пройдут стокилометровый путь по степи со своими инструментами, а потом приедут строители и будут копать и делать земляные насыпи там, где укажут изыскатели. Через три года по каналу потечет вода из Волги в степь.

А пока степь дышит сухо, разносит запах соломы, полыни и пыли. Далеко светляками ползают машины, временами слышен их ровный гул.

Один за другим изыскатели заканчивают работу, ужинают. Анюту угощают наперебой, и хотя она поужинала у себя на стане, с удовольствием пьет чай с карамельками. За ужином изыскатели обычно подшучивают друг над другом, иногда слушают магнитофон, танцуют. Анюте весело у них, а так как девушек маловато, всегда есть кому за ней поухаживать.

Так повелось, что больше всех около нее — инженер Самородов. Ему нет и двадцати пяти лет, он тонок, высок. Сегодня он без бороды, и незагорелая кожа на щеках и подбородке выделяется белой полосой.

— Обрился! — произнесла Анюта не то удивленно, не то весело.

— Да так… — Самородов погладил то место, где была борода, застенчиво спросил: — Что, опять не нравится?

— Почему «опять»?

— Прошлый раз ты сказала, что борода мне не идет.

Анюта не помнила такого разговора и теперь ничего не ответила.

Он упрямо смотрит на нее и говорит:

— Молодец, что пришла.

Анюта смущается от его взгляда и не вполне понимает похвалу. Тогда он шепчет ей в ухо:

— Я соскучился, ждал.

Танцуя, он не прижимается к ней, как иные парни, а держит ее бережно, легко.

Иногда они подолгу молчат, и Анюте от этого не скучно. Она смотрит на Самородова. Кожа на носу его шелушится, лопнувшая от жары губа с подсыхающей ранкой распухла, темный загар на лбу резко подчеркивает белизну обритых щек. «Какой он пегий», — думает Анюта, и от этой смешной мысли почему-то теплеет у нее на душе. Но она не говорит ему этого.

Анюте хочется, чтобы Самородов поцеловал ее.

В девять часов магнитофон выключен, и все готовятся ко сну.

— Я провожу тебя, — говорит Самородов Анюте.

Они медленно идут степью. Темно, дороги не видно, ноги спотыкаются. Рука Анюты лежит на сгибе жесткого локтя Самородова, и ей легко, надежно. Небо темное и все в звездах.

— Как ярко горит Большая Медведица, — слышит Анюта голос Самородова и, подняв голову, говорит:

— И Полярная звезда хорошо видна.

— И Млечный Путь, — сказал Самородов.

Помолчал, пошептал про себя и громко закончил:

—Это чьи стихи? — спросила Анюта.

— Мои. Сейчас в голову взбрели. Так, сумятица какая-то.

Некоторое время они идут молча. В темноте смутно видны округленные кусты и деревья. Ощупью угадываемая дорога ведет в займище. Пьянее становится запах вянущих на лугах трав, свежеет воздух.

— Ты кому стихи написал? — нерешительно спросила Анюта.

— Тебе. Говорю, сейчас в голову пришли.

— Правда? — спросила Анюта, останавливаясь.

— Правда.

Самородов легонько взял Анюту за плечи, повернул лицом к себе, и она почувствовала его губы на своих губах.

— Ой! Что ты делаешь!

Самородов покачал головой, тихо рассмеялся.

— Испугалась, чудачка.

Анюта отбежала, оглянулась, не увидела в темноте Самородова и пошла так быстро, словно ноги не касались земли. Сердце гулко колотилось, в висках шумело, и вся она горела, задыхалась. И казалось ей, идет она в неведомый край, не зная зачем, но ни повернуть назад, ни сойти с дороги нет у нее сил.

Стараясь не шуметь, Анюта залезла в свою палатку, разделась и легла, прикрывшись простыней. Лежала с закрытыми глазами, чувствовала, как над ней переливается холодная россыпь голубых звезд. И было ей хорошо и почему-то жутко в черной молчаливой ночи.

Солнце шло на закат и сквозь деревья в долине реки прорывалось пронзительными оранжевыми полосами. Пойменный лес отпечатал на бугристом берегу черные рваные тени. Из-под навеса, где мы сидели, кроме приречного леса виднелось ржаное поле, в которое нырнула желтая дорога. Рожь золотилась, и над ней что-то сеялось, похожее на пыль, — должно быть, это была игра закатного света.

Мы сидели с Макаром на чурбаках, между нами стоял на табурете деревянный жбан с квасом, только что принесенный из погреба женой Макара Дарьей. Кругленькая, плотненькая, с румяным лицом, Дарья сказала мне с доброй улыбкой:

— Пейте на здоровье! День-то вон какой знойный был, а вы все по полям да все по жаре.

В деревню я приехал по делам службы и с утра до вечера пропадал на полевых станах, куда уже пригоняли комбайны. Жил я у Макара, ночного сторожа колхозного телятника.

Мы попивали холодный хлебный квас и разговаривали о разных пустяках. Разговор шел вялый. Спросит Макар, где я побывал за день, что видел, а я отвечу. И после этого опять молчим.

Лицо у Макара худое, все в мелких морщинах, старательно выбритое. Блеклые голубые глаза смотрят печально, так и кажется, что из них брызнут слезы.

— У вас что-нибудь случилось? — спросил я.

— Нет.

— Задумчивый вы какой-то сегодня.

— Это так… — и он легонько махнул рукой, будто отгонял муху.

Разговор не вязался не только потому, что мы были истомлены жарой, а просто по какой-то непонятной причине. И нам обоим было неловко. Вдруг Макар быстро вскочил и резко побежал в избу. Вернулся веселый, вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, налил в стаканы.

— Сверху квасом замажем. А то Дарья увидит — беда!

— Запрещает?

— У-у! Строга!

Мы выпили, Макар поставил водку за поленницу, вынул из кармана свежие огурцы.

— У меня ведь четыре инфаркта было, вот Дарья и боится за меня. — На лице Макара заиграла гордая улыбка. — Да, четыре инфаркта.

— Даже после третьего инфаркта не выживают, — возразил я.

— А у меня было четыре, и я выжил. Врачи признали, что редкий случай. Меня в Саратове профессора студентам показывали. Через это я прославился, даже в Москве об этом случае знают.

Хмелея, Макар говорил все оживленнее, глаза весело блестели, а ссохшееся тело оставалось неподвижным. Он шевелился лишь для того, чтобы глотнуть из стакана да откусить от огурца. В этой позе покоя было что-то от величия, которое он в себе сознавал.

— Через эти инфаркты-то Дарья чуть не потеряла меня.

— Овдоветь, конечно, страшно.

— Вдовство что? И вдовы замуж выходят. Погоди-ка! — Легко вскочив, он юркнул к поленнице, опорожнил в стаканы бутылку, долил квасу. — Глотнем маленько… Да, вдова, знамо дело, мирская трава: кто мимо идет, тот и щиплет. Но тут дела иная! — Помотав головой, Макар хохотнул, потом лихо сдвинул кепчонку на затылок, облизал подсыхающую лопинку на нижней губе и по-орлиному вскинул на меня свой взгляд. — Лежал, значит, я в больнице после четвертого инфаркта. Выздоровел совсем. Гуляю по саду и через скамейки прыгаю. Бегом запросто по получасу вкалывал. Во-от! Все дивятся. А особенно одна врачиха, женщина. Таких женщин я никогда во всю жизнь не встречал. Красавица самого высшего уровня. Росточком невелика, чуток повыше моего уха. Ну ладная, прямо точеная вся. Румяная, бархатистая, ровно как анисовое яблоко. И вот все расспрашивает меня, все выведывает, как я жил да все такое прочее. И про жену, как я, значит, охоч ли до женщин. И такие у нас беседы приключались, что надо бы теснее, да некуда… Вижу — влюбилась она в меня. Не выдержал я, написал Дарье: приезжай, а то, мол, пропаду, соблазнюсь, мол, тут одной. Увезла меня Дарья домой.