Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Вытащили? Или ушел?

— Зачем ушел? Вытащил! Все подтягивал к берегу да отпускал, как рваться зачнет. Целый день да еще ночь провозился. Устал он, я его и выволок на берег. Он и на суше сильно бил хвостом, перевертывался. Ну, я веревку-то укоротил, а его по башке кирпичом пять раз стукнул, угомонил малость… Домой волоку — за мной ребятишки с криком: «Крокодил! Крокодил!..» Дома я взвесил его, сорок с чем-то килограммов потянул. Отрубил себе кило пять, а остальное роздал соседям. Жирнющий, зверюга, был.

Макар снял на ходу потрепанные туфлишки, засунул их за пояс, бесшумно зашагал босиком по траве.

— Хороша наша земля! — с радостным вздохом, почти со стоном, произнес он. — Благодатна и весела.

— Как это «весела»?

— На земле никогда не скучно и неустатошно, как с хорошей бабой. Вот сейчас я иду, будто по бархату, солнышко на покой уходит, звезда проклюнулась в небе, тишина. Хорошо! И душа радуется.

И верно — вечер был хорош. В золотистом сиянии солнца мрели духмяные луга, качалась на ветру верба, задирались широкие листья лопухов, рябея серебристой изнанкой, коростель скрипел свою простую песню.

— Ишь кричит. Это у него песня такая. Лучше не умеет, а поет — значит, хорошо ему. — Макар с мальчишеской легкостью перепрыгнул через ровик и пустился в свои рассуждения: — Рыба — на что молчаливая тварь, а и то радуется жизни. Вот когда икру мечет, что творится в реке! Осока шевелится, вода всплескивает, и такое чмоканье стоит — будто под каждым кустом парочки целуются. Пра-а… Страсть!… — Тонкий сухой рот Макара раскрылся в улыбке умиления, меж мокрых съеденных до десен зубов, щелкнул язык. — Конечно, у нас в Медведице больших рыбин, как в Волге, нет… Помню, областной съезд колхозников был. Давно это, в первый год как колхозы пошли. Приехали делегаты в Саратов, и привезли, значит, кто чем богат: кто мешок самой первейшей в мире пшеницы, кто снопы проса, кто огромный калач, на поду в русской печи испеченный. Ну, все это выставлено в коридоре для осмотру. В те поры заседали по неделе и больше. И вот на второй день съезда на сцену втаскивают белугу. Свежую, но уже снулую. Председатель объявил, что, мол, это рыболовецкий колхоз в Волге выловил, а весу в ней тридцать пудов с четвертью. Полтонны. В подарок, значит, съезду. Ну, подивились, похлопали, пошумели, после перерыва белуги не видно, а вечером ее, отварную, с хреном на ужине ели. Говорили, что из нее икры больше пяти пудов достали. Ну, икру я не ел, не знаю… А наш председатель и говорит: «Мотай, Макар, домой и вертайся с Федькой», Так звали у нас барана. Я еще в своем хозяйстве вывел его. Ну, чистый тигр! Десять пудов весу. Теперешние бараны у меня пуд, ну двадцать кило, а тот сто шестьдесят кило. Шерсти по пятнадцать кило настригали. Рога завитые, широкие, в зарубках, как валек белье катать. Силач! Бабы его боялись— под зад рогами любил поддавать. В колхозе у него специальность была: производитель. Ухарь был по этой части… Как велел мне председатель привезти Федьку, так я и возликовал. Думал, насыплем мы соли на хвост волжским рыбакам, посмотрим, чья возьмет. Привез я Федьку, и председатель вывел его на сцену. Тут все ахнули. Никто же не видал такого барана. А он на поводке, как собака, простукал копытами по сцене, покрасовался — и шарики накрошил перед президиумом. Крику, смеху было!.. В перерыв кинулись к нашему председателю ученые, колхозники: покажи барана, расскажи, как вырастили такого. А Федьку-то в это время уже жарили в ресторане. Я горевал шибко и ушел из животноводов: рассердился на председателя.

— И таких баранов больше не осталось?.

— Нет. Недавно в газете печатали: где-то в Сибири вывели барана сто кило весом, но до нашего Федьки ему далеко.

Мы догнали Геннадия и Асю. На песчаной косе они расправляли бредень.

— Ну, ни пуха ни пера! — весело крикнул Макар. — В эту сторону забредайте, а выброд вон у тех кустов, там дно пологое и коряг нет.

Раздевшись до трусиков, я тоже полез в воду. Первый заброд был неуловист: в мотне сверкали чешуей несколько небольших окуней да красноперок.

— На уху все равно наловим, — уверял Геннадий.

Я сменил Асю у бредня, а она выбирала рыбу из мотни, когда мы выволакивали бредень на берег. С каждым забродом мы удалялись от Макара, который остался покурить около нашей одежды.

— Дальше не пройти, — сказал Геннадий. — Глубокий омут.

— В этом омуте Макар Петрович большого сома поймал? — спросил я.

— Что? — удивился Геннадий.

Я вкратце повторил рассказ старика.

— Никогда он этого не рассказывал, — ответил Геннадий. — Не было никакого сома, это он сейчас, дорогой придумал. — И он, смеясь, покачал головой. — Ну, батя!

На уху мы наловили и стали одеваться.

— Был бы нож, я бы вычистила рыбу и вымыла, чтобы дома не возиться, — сказала Ася.

— Нож есть, — я вынул складной охотничий нож.

— Покажите, — старик протянул руку. Рассмотрев нож со всех сторон и попробовав острие, отдал Асе. — Грузинской работы. С запором. Невелик, а кабана зарезать можно.

Ася спустилась к самой воде, стала чистить рыбу, а Геннадий срезал ветку тальника и отгонял от нее комаров..

Макар свернул из клочка газеты большую махорочную цигарку, и синий дым окутал его лицо.

— Был у меня нож вроде вашего. Немецкий, складной, с запором. Ручка из ножки дикой козы… с шерстью и копытцем. А по лезвию — гравировка, олень и елки.

— Не видал я у нас в продаже таких ножей, — заметил я.

— Так не купленный, трофейный, а правду сказать, так дареный. Немецкий офицер подарил. На фронте.

— Вы воевали?

— Да, Служил я на охране полевого аэродрома… Однажды воздушный бой разыгрался. Наши истребители немецкий бомбардировщик сшибли. Летчики на парашютах выпрыгнули. Я побежал к одному. Как он сел на землю недалеко от аэродрома, я на него автомат навел и кричу: «Руки вверх!» Не понимает. Тогда я ему по-немецки: «Хенде хох!» Он за пистолетом потянул руку, а я над самой головой ему очередь из автомата дал. Ну, присмирел. Я, значит, пистолет у него из кобуры взял, приказываю: «Иди! Топай!» Не понимает, а как по-немецки — не знаю. Толкнул его дулом автомата, пошел. Привожу к начальству, докладываю, что в плен взял немецкого офицера. Начальство мне благодарность выражает. А офицер нож мне протягивает и лопочет по-своему. Я на начальника, на майора, гляжу, как, мол, прикажете — брать или нет. Майор и говорит: «Бери, Шлыков. Это он тебе за то, что ты его не застрелил…» — Макар бросил окурок в реку, посмотрел, как он медленно поплыл, и, достав из кармана трубку, стал набивать ее табаком. — А что, запросто мог пристрелить. На фронте это — раз плюнуть, за это не ругают, а награды дают… Почему я не застрелил его, когда он за пистолетом потянулся?

Он долго молчал, так и не ответив на свой вопрос.