Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Бригадир прибыл, — сказал Макар. — Надо мне на пост заступать, телят, поди, пригнали.

Макар засуетился, вскочил с лавочки, снова сел, опять поднялся, шарил по карманам.

— Дратву в карман положил, а не найду. Я ведь там сапожничаю. Все девки в моих туфельках гуляют. А сейчас одной моднице по последнему фасону шью.

Наконец он пошел, крикнув на ходу жене:

— Я ушел, Дарья.

— Слышу, — отозвался голос из пристройки,'а вслед затем вышла из дверей и Дарья. Платок с головы ее был снят, и седые гладко причесанные волосы казались особенно белыми по сравнению с румяным загорелым лицом. Она была на десять лет моложе мужа, морщины тоже расписали ее щеки и шею, но румянец и добрые глаза молодили ее, особенно рядом с Макаром.

— Ты не забыл, завтра Геннадий приезжает.

— Не забыл, — отозвался Макар не оборачиваясь, Дарья провожала его взглядом, пока сутулая фигура не скрылась за домами.

— Он, оказывается, сапожник, — сказал я.

Веселый смех всколыхнул маленькое крепкое тело женщины.

— Поди, выхвалялся вам?

— Да нет, просто сказал, что в телятнике, на дежурстве сапожничает.

Дарья сжала пальцы в маленькие кулачки и стукнула ими друг о друга.

— Какой он сапожник! Валенки подшить может… — Она шумно вздохнула: — И что с ним делать? Какая-то липучая болезнь у него.

— О чем вы? — спросил я.

— Да вранье это. Всю жизнь это у него, смолоду, говорят, сыздетства. Выдумывает и выдумывает то, чего и не было. Никто не верит ему, а он сам себе верит. А уме как рюмка за ворот попала, тут уж не удержишь… Он, наверно, наговорил вам. В сад водил, хвалился?

— Сад хороший, ухоженный.

— Сколько яблоней сказал?

— Не было об этом разговору.

— А приусадебным участком?

— Сказал полтора гектара.

— Шесть соток… больше нам и не надо.

— Один картофельник полгектара.

— Так это колхозный картофельник, не наш… Он всем приезжим хвастает, кому скажет гектар, кому полтора, а кому и все два.

Покачав головой, поохав и повздыхав, Дарья с улыбкой спросила:

— А уж про Гагарина-то, наверно, рассказывал?.. Ничего ведь и не было. Все смеются над этой сказкой, а он рад каждому новому человеку рассказывать. Ну, разве это не болезнь прилипла к нему? И чем только ее вылечить?

— Мне тоже не верилось, но слушать было интересно.

— Это он умеет! — с гордостью произнесла Дарья.

— А зять-то в Москве у вас есть?

— Есть, это правда. А все остальное он выдумал… — Помолчав, она глубокомысленно сказала: — Я думаю, это у него вроде гордости… чтобы, значит, на других людей не быть похожим. Вот, мол, какой я, своеобычный, от всех отличный… До пенсии он на полевых работах был, все на народе, так попадало ему. Начнет врать, — все заслушаются, с хохоту покатываются, а работа стоит. Теперь он ночью в телятнике один, днем со мной, ну и рад, кто встретится. И ведь все это без всякой корысти для себя.

Дарья закрыла двери хлева, загнала кур в курятник, посмотрела на небо.

— Сейчас самые короткие ночи. Девять часов, а светлынь, курицы и те еще видят… Чай согреть?

— Нет, спасибо!

— Ну, тогда молоком холодным напою…

На другой день, когда я вернулся к вечеру с полей, у палисадника стоял «Запорожец». В пристройке сидели кроме хозяев мужчина лег тридцати, очень похожий на Дарью, и женщина в брюках и безрукавной ситцевой блузке. Я догадался, что это сын Макара и Дарьи Геннадий с женой.

Мы познакомились, и не успел завязаться общий разговор, как Геннадий предложил пойти на Медведицу купаться.

— И я пойду, — сказал Макар. — Бредень возьмем, рыбы наловим.

— Батя! — Геннадий улыбнулся с хитрой усмешечкой в точности, как это делала вчера Дарья. — Бредень запрещен.

Старик вначале как бы задумался в растерянности, потом очень решительно и с нотками пренебрежительности в голосе ответил:

— Я общественный рыбный инспектор. У меня где-то есть бумажка. Имею право ловить чем хочу для изучения.

— Для какого изучения? — усмешливо спросил Геннадий.

— Для какого, для какого!.. Ну, узнать, какая рыба водится… много ли сорной рыбы… чем кормится, скажем, лещ, чем голавль… Мало ли чего изучают… А потом поимей в виду: бредень запрещен на больших реках, а Медведица— непромысловая река.

— Ну, ладно, пошли! — сдался Геннадий.

Мы шли к реке сначала мимо картофельника, потом заливным лугом и, наконец, по песчаному спуску. Медведица струилась в крутых берегах, в мелкой ряби дробились отражения прибрежных деревьев. Впереди шел Геннадий с бреднем на плече, за ним его жена Ася, вихляя круглыми бедрами в тесных брюках. Мы с Макаром немного поотстали. Я спросил, какая рыба водится в Медведице, и он охотно стал рассказывать.

— Медведица впадает в Дон, а Дон в Азовское море, а то соединяется с морем Черным.

Это мне было не интересно слушать, и я перебил старика:

— Я не про это спрашиваю, по рыбу.

— Про рыбу и я: рыба в Медведице черноморская, азовская и донская.

— Но на Медведице есть плотины, и рыба из Дона пройти не может, — возразил я, на что Макар тотчас же нашелся:

— До того как плотины сделали, зашла сюда рыба из морей.

Я спорить не стал: возможно и так.

— Синьга водится, рыба-игла, стерлядь, — продолжал просвещать меня старик. — Под завязку всякой рыбы. Поэтому и сомов развелось много: есть чем кормиться, он ведь хищник, сом-то.

— И крупные водятся?

— Страсть! Одинова я поймал сома на сорок кило.

— На Волге крупнее бывают.

От моих слов Макар на минуту онемел, в округлившихся глазах его было недоумение, похожее на растерянность. Но он быстро понял свою промашку.

— На неклейменных веслах вешали, а всамделе-то он больше весил. С меня ростом, а я сто семьдесят четыре сантиметра. Измучил он меня вдрызг, — Макар начал самовозгораться, голос его звучал крепче и тоньше. — Заприметил я его в омуте и опустил на веревке крюк стальной, а на крюк насадил кусок сырой свиной печенки. На ночь. Пришел утром, потянул веревку — легко пошла. Крюк пустой. Сожрал. Опять насадил печенку. Через мочь пришел — опять сожрал. Тогда я насадку-то крепко обмотал бичевкой. Ну, стащить ее с крюка он не смог, заглотал и попался. Я сразу понял: сидит на крюке, потому что конец веревки к дереву привязан, и веревка натянулась, как струна на балалайке — прямехонько. Взялся я за веревку, потянул — подалось. Потянул побольше — подалось, но с силой. И вдруг, как рванет меня в омут… с головой нырнул… Вылез, отряхнулся, как утка, опять за веревку ухватился. А он и всплыл. Черный. Усищи длинные. Пастью зубастой чмокает, а глазки злые на меня пялит. Даже страшно стало — сожрет… Слышал я, в какой-то азиятской стране жил хан и держал в бассейне агромадных сомов. Их морили голодом. И бросали в бассейны, кого хан на смерть обрекал. Ну, сомы и терзали людей.