Дмитрий Сергеев - Позади фронта [= Полевая жена]

Шурочка не собиралась ехать дальше, хотела ловить попутную машину в обратную сторону.

— Разве тебе не интересно посмотреть Варшаву? — спросил Копылов.

— Говорят, там одни развалины.

— Что-нибудь уцелело. Потом станешь жалеть, если упустишь случай.

— Ладно, пусть мой начальник позлится, — решилась Шура.

Сели в кабину втроем. Пришлось вплоть притиснуться друг к другу, чтобы не мешать Багнюку.

Нагретое шоссе начало парить, в мокром асфальте отражались голые придорожные кусты. Освещенная солнцем макушка костела ненадолго возникла в стороне и снова пропала за отлогой чертой горизонта. Полуторка, выбиваясь из сил, катилась навстречу тугому ветру. Надсадно ревел мотор, захлебываясь от непосильной нагрузки.

— Что-то твоего Прутского не видать? — поинтересовался Копылов.

Шурочка скосила на него глаза.

— А ты не знаешь? — не веря ему, спросила она. — Их дивизию передали ВВС Войска Польского. Говорят, он женился на польке, чтобы уж совсем поляком стать.

— Я ничего не знал, — смутился Федор: в Шурочкиных словах ему почудилась боль. — Я бы не стал спрашивать.

— Да ничего особенного — я привыкла. Ко всему привыкла, — загадочно прибавила она с невеселой улыбкой.

Впереди на перекрестке появился шлагбаум. Багнюк затормозил, полуторка остановилась. Копылов перелез в кузов: втроем в кабине не полагалось. Запахнулся поверх шинели в Шурочкин полушубок. Запах выделанной овчины казался приятным.

Скоро показалась окраина. Издали Варшава больше походила на город — когда подъехали, видно стало: повсюду — развалины.

Полуторка катилась по дну мертвой улицы. По сторонам дыбились искореженные взрывами щербатые стены. Голубое небо проглядывало в пробоины и ниши. Под сбитой штукатуркой свежими ранами темнела оголенная кирпичная кладка.

Найти склад оказалось непросто. Проданец назвал только примерное место, где видел его, — он и сам точно не запомнил. Колесили по непролазным улочкам.

Человек двадцать, мужчин и женщин, расчищали заваленный вход в подвал. Старуха в черной шали, негромко причитая, не сводила обезумевшего взгляда с места раскопки. Появился ксендз в длиннополой сутане, перекрестил тех, кто работал в молчании. Старуха, запинаясь о битый кирпич, кинулась к нему. Он что-то говорил ей, она слушала, склонив голову.

Увидев ее близко, Федор вздрогнул — старуха-полька разительно напоминала ему Катеринину свекровь: такое же изможденное лицо, впалые щеки и усталые от бесконечного терпения глаза.

Копылов выпрыгнул из кузова, спросил, не знает ли кто, где прежде была немецкая типография.

— Не разумеем, не разумеем, — холодно ответил ксендз, на мгновение глянув в лицо русского офицера. Ксендз был совсем сед, дряблая кожа щек выглядела мертвенно-холодной, будто неживая.

Парень лет семнадцати, в рваной немецкой шинели с отпоротыми знаками различия, подошел к ним. Он понимал по-русски.

— Что раскапываете? Чего она ждет? — понижая голос спросил Копылов про старуху.

— Дочь у нее и внуки…

— Там?! — Копылов взглядом показал на место раскопок.

— Может, и там. Никто не знает. Раскапываем подряд.

Типография действительно была в том месте, куда их направил поляк. Только никакого склада поблизости не оказалось.

Опять блуждали по непроезжим улицам. Наконец, попали в кварталы, где кое-что уцелело. В домах размещалась воинская часть. Улицы были немного расчищены. Впереди полуторки, лавируя между грудами щебня, пылил «виллис». Непривычно по-парадному сверкал литой генеральский погон на плече сидящего рядом с шофером. Прах городских развалин клубился позади верткой машины.

Склад таки разыскали. Только он уже не был ничейным — трофейная команда выставила охрану. Начальник караула, молодцеватый сержант, выбрался из хибары, сколоченной из старых фанерных щитов. Брезгливо перешагивая через наваленный всюду хлам, оберегая свои хромовые сапожки, подошел к машине, щегольски небрежно отдал честь Копылову.

Пришлось употребить запасенный на случай спирт. Сержант понимал толк в крепких напитках: деловито прикинул канистру в руке, отщелкнул закрышку, понюхал и даже попробовал на язык несколько капель.

— Давайте, только живо! — мрачно решил он, показывая водителю, где подворачивать к складу.

Часовой приволок две слеги и, отставив винтовку, стал помогать Багнюку и Копылову закатывать в кузов рулоны.

— Живее, живее, — торопил сержант, озираясь. Когда бумагой заставили весь кузов, он, забыв про свои сапоги, кинулся поднимать задний борт.

Назад выбирались через центр Варшавы. Копылов, притиснутый рулонами к передку кузова, нетерпеливо ждал, когда кончится город и минуют КПП, чтобы пересесть в кабину.

В центре тоже были развалины — не на чем взгляда остановить. На площади движением машин управляла коротышка регулировщица в солдатском бушлате. Пришлось долго ждать: проходила колонна танков. Танкисты в толстых замасленных шлемах высовывались в раскрытые люки, глазели на растерзанный город.

На другой стороне площади в нижнем этаже напрочь разваленного здания Копылов увидал странную вывеску, зазывно поблескивающую свежей краской, «Бар» — прочитал он. В дверях заведения возник половой в черном фраке с блестящими лацканами, с белой салфеткой, небрежно переброшенной через левую руку. Это было и вовсе невиданное зрелище — словно бы и не реальность, а сцена из немого фильма.

Копылов велел Багнюку свернуть в ближний переулок: вдруг в этом баре можно пообедать? На первом этаже в самом деле было частное заведение. Остальные этажи громоздились кверху останками голых стен да щерились паутиной стальной арматуры. В крохотном зальце было тесно, пахло сосисками и кофе. Нашелся и свободный столик. Официант, обметая салфеткой пустой стакан, кинулся навстречу — это оказался тот самый тип в черном, которого Копылов видел у входа.

— Проше, — светлая пролысина в редеющих волосах на короткое время блеснула в склоненной перед Шурочкой макушке поляка.

Пар поднимался от тарелок, на которых остывали пухлые сосиски, от стаканов с чаем и кофе. Всюду были тускло-зеленые фронтовые погоны, чаще офицерские, изредка сержантские. За столиком у стены двое были в американской форме.

Поляк — он хозяин заведения, он и официант — одною улыбкой и прогибом спины умел выразить любые чувства: перед Шурочкой почти готовность расстелиться, Копылову — услужливая вежливость, к Багнюку в замасленной телогрейке — принужденное внимание. Когда он переходил к другим столикам, черная спина его изображала новые оттенки и степени любезности к случайным посетителям бара. Перед американцами он застывал как-то по-особенному почтительно, но вместе с тем сохраняя достоинство, а улыбка на его лице утекала куда-то внутрь. Видимо, его самого несколько ошеломляла выпавшая на его долю миссия установления точных международных отношений. Впрочем, незначительную потерянность он скорее изображал, чем испытывал на самом деле. Пожалуй, ему доставляло наслаждение царствовать в крохотном своем мирке.