Дмитрий Сергеев - Позади фронта [= Полевая жена]

— Вот видишь, можно и не хныкать, — сказал Копылов.

Лицо мальчика просветлело, губы, надломленные выражением недавней боли и обиды, расправились в щедрой улыбке. Копылов поднял его с земли. Одна коленка была сильно расцарапана, и мальчишка, увидев кровь, опять скривился.

— Ну, ну. Есть о чем, — остановил его Федор, и ребенок снова улыбнулся через силу, хоть из глаз все равно выкатились две большие слезины.

— Идем ко мне, что-нибудь придумаем. — Копылов взял его на руки, и тот без страха прижался к нему теплой и влажной щекой.

Ранку обмыли одеколоном и перевязали бинтом — у Копылова случайно завалялся индивидуальный пакет. Мальчишка терпеливо перенес боль. Он уже давно перестал пугаться русских. Ему даже понравилось на квартире у офицера, он не прочь был поиграть на полу.

Он не отстал от Федора, когда тот вышел на улицу. Щекочущими мягкими пальцами ухватился за руку и сопровождал его до штаба, наверное, испытывая удовольствие от того, что шагает рядом со взрослым и что все могут видеть его перебинтованную ногу.

— Старший лейтенант! — звал Копылова бегущий по улице дежурный по части старшина Брызгалов. — Перебазировка!

Заряженный радостным нетерпением, он промчался дальше, упоенно оповещая всех встречных:

— Перебазировка!

Когда загружали на машину сейфы и ящики со штабными документами, среди всеобщей суматохи и беготни Копылов много раз замечал притихшего в стороне мальчонку — его большие расширенные глаза.

На новом месте долго не простояли. Кольцо армий плотно сжималось вокруг Берлина. Батальон опять раскидали на два аэродрома, и Копылов снова был назначен старшим комендатуры.

Только в самом конце апреля съехались в одно место, на этот раз — западнее окруженного Берлина. БАО разместился в казармах бывшего немецкого авиаучилища. Над аркой центральных ворот болтались сколки обитой прикладами фашистской свастики. Под штаб заняли двухэтажный корпус. При немцах здесь была канцелярия и финчасть: в стальных сейфах, вделанных в массивные стены, остались пачки денег. Подобрать ключи к сейфам не удалось — пришлось взломать. Полусотенные и сотенные бумажки раскидали по всему дому. Посыльный и дежурный по штабу смели их и сожгли.

Мельком встречая Катерину в столовой, Копылов исподтишка останавливал взгляд на ее располневшей фигуре. Ей приходилось ежедневно делать тяжелую работу, и она справлялась как ни в чем не бывало, хотя стоило ей попроситься, ее, как и других женщин в подобных случаях, отпустили бы в тыл…

Иногда Федор, с пугающей его самого явью, представлял себе голозадого карапуза, ползающего по траве, и тогда ему хотелось поговорить с Катериной наедине. Но он всегда заставал ее с Тосей и не отваживался начать. После того, как он оставил Катерину, Тося смотрела на него не иначе как на бессовестного обманщика.

Сегодня в кухне была одна повариха.

— Незачем и знать, где она, — серьезно сказала Тося. — Иди к своей раскрасавице, та приголубит. И на кухне нечего делать постороннему. Хоть ты и начальник у себя там, а мне бояться нечего — уходи!

Из-за притворенной двери вышла Катерина.

— Ну вот, явилась. Звали тебя? — накинулась на нее повариха.

— Ладно, теть Тось, — поморщилась Катерина, садясь на стул.

Тетя Тося ушла, рассерженно хлопнув дверью.

— Катя, — выговорил он через силу. Она повела на него выжидающий взгляд — он осекся, не зная, что продолжать. Она терпеливо ждала.

— Недавно письмо из дому пришло: родители согласны, чтобы ты приехала, — соврал он вдруг, не зная зачем. — Скоро война кончится — поедем вместе. Или еще лучше: проси отпуск — тебе дадут сразу… В городе акушеры, больница… и за ребенком будет кому присмотреть. Мама обрадуется.

— Чего это вдруг понадобилось тебе? — поинтересовалась она, и Копылов понял, что она не поверила ни в письмо, ни в согласие родителей, ни в его искренность.

— Ну, ведь будет ребенок. Ведь я буду отцом, — оторопело сказал он.

— Надолго?

— Ты лучше меня знаешь жизнь: мало ли какие размолвки бывали у других, но ведь потом прощали друг друга, и опять жили по-хорошему. Почему ты не хочешь?

— Я на тебя зла не храню. Сама знала, на что шла. Только уж дальше в беду не полезу: здесь-то кинул — выдюжу, а в городе — куда денусь? Кому нужна? Ничего не умею. Да и ненадолго это у тебя: через три дня сам пожалеешь. С месяц еще, может, пробуду в столовой да и подамся к себе. А за него не бойся, сберегу.

Катерина следила, как в большом котле, где варилось мясо для супа, на поверхности скапливались коричневые кровяные выварки. Ее лицо выглядело уставшим и постаревшим.

Над котлом в одну секунду вспучилась пена, и Катерина проворно вскочила. Черпаком собрала накипь.

— Не стой тут. Тося после испилит меня.

Восьмого мая в шесть часов вечера Копылов заступил дежурным по части. Перед темнотой он решил обойти все подразделения.

Дальше всех от штаба помещалась санчасть. Никогда еще медики не располагались с таким комфортом: каждый кабинет — в отдельной комнате, даже оборудование, вплоть до зубопротезных кресел, стояло на месте готовое. Совсем недавно в здании помещался немецкий госпиталь. Раненые — те, что могли ходить, видимо, разбрелись из него по окрестным деревням. Остальные, кому терять было нечего, остались в палатах на милость победителей. При них дежурили свои врачи и сиделки. Раненых было немного, и немцы с приходом русских перенесли их в один корпус, что стоял в глубине парка.

Никакой охраны у входа в него не было, и Копылов прошел внутрь. Двери в палаты были отворены. Раненые молчаливо глядели на русского офицера с повязкой на рукаве, идущего вдоль коридора.

Из кабинета с застекленной дверью вышел врач-немец в белом халате. Он был возбужден и продолжал говорить кому-то, бросая слова через плечо назад. Увидев Копылова, он неожиданно заулыбался и кинулся к нему.

— Herr offizier! — воскликнул он, стаскивая с руки тугие резиновые перчатки, и жестом показал, что хочет курить.

Федор с поспешностью, необъяснимой для себя самого, протянул сигарету.

Немец прикурил от своей зажигалки. Пальцы у него дрожали, как у алкоголика. Он жадно затянулся и, выдыхая дым через рот и ноздри, сказал:

— Danke schön!

Из той же двери вслед за ним медленно выходили трое, теснясь в проходе. Две сестры с боков поддерживали раненого. Это был мальчишка лет шестнадцати, остриженный наголо. Обе руки у него были замурованы в гипсе; растопыренные в стороны, они занимали больше половины коридора. Копылов прижался к стене, пропуская сестер.

Выйдя наружу, Федор услыхал шумные голоса и звон стаканов. В корпусе напротив в нижнем этаже справляли фронтовую свадьбу — Копылов уже слышал про это: Шуру Чабанец отдавали за раненого летчика. После госпиталя ему полагался отпуск, но он, прежде чем ехать домой, разузнал где стоит БАО и приехал повидать Шуру.