Алитет Немтушкин - Мне снятся небесные олени

— Прабда, прабда, — поддакнул тот. — Дабно биль…

— То-то и оно… А ты, Мирон Захарыч, поинтересуйся-ка еще у них, кто когда родился?.. Спроси, никто не знает… Кочсовет пытался завести на них бумажки, да все у них тут перепутано. Вон дед Бали по бумажкам совсем молодой, женить его надо, а другой, даром что ему в сыновья годится, записан стариком. — Тут глаза Егора хитро блеснули, и он, словно открывая какую-то тайну, перешел на шепот: — Я так думаю, паря, тут ведь тоже мудрецы свои были, видно, кумекали, особливо когда на фронт брать стали. Верно говорю?..

— Бумажку начальники писали, — сказал кто-то.

— Вот оно! Писали! — взвился неожиданно Тириков. — Знаем! Кто не темнил, тот и на фронт ушел… Вон у бабки Эки сыновья один другого умнее были, да все полегли. Тогда сын ее, Кинкэ, в Совете сидел, знал, кто когда родился!.. А то — под колодинами нас нашли!..

Тириков победно оглядел мужиков. Те малость подрастерялись. Но оправдываться перед Егором никому не пришлось, выручил всех Мада. Никто не заметил, как он подошел. А как увидели, враз закричали:

— Ты с Мадой давай потолкуй, он по бумажкам тоже молоденький!

Но Егор помолчал, помолчал, будто обдумывая свое открытие, потом вдруг заговорил о другом.

— Как-то пошел я на озеро пострелять… Это я еще на Ангаре жил. А уток в тот год видимо-невидимо было. Тучи. Выводок на выводке. Ползу, паря, к озеру, стараюсь за кустиками, за кочками укрываться. Взгляну — утки, не замечая меня, плавают, кормятся, я дальше. Подполз на выстрел и стал ждать, когда они в кучу собьются, уж потом, думаю, жахну, чего зря патроны транжирить…

Тут мужики понимающе закивали, им-то известна цена заряда. В старину из туши убитого зверя приходилось доставать пулю, чтобы снова использовать.

— Дождался-таки. Целый выводок селезней, все крупные, на взлете. Сплылись. Ну, я и бухнул! Дым! Ничего не видно. Рассеялось, смотрю — все на месте, только некоторые трепыхаются.

— Так что, сразу всех и убил? — засомневался Мада.

— А ты думаешь, загибаю, да? Жалко, Митьки нет, он не дал бы соврать. Да я за сто пятьдесят метров дробовиком глухаря снимаю! — Лицо у Егора серьезное, прямо в глаза мужикам смотрит. А те хоть и знают: Тириков прихвастнуть мастер, однако слушают. — Да не об этом я хотел рассказать, — продолжает Егор. — Это-то ерунда. По одной дробине на утку — и еще выводок уложить можно. Не об том речь. Так вот, паря, слушайте. Развернул я свои бродни, есть у нас такие резиновые сапоги, длинные, как ваши унты-гурумы, воды ни капли не пропускают. Развернул я их и… в воду! Бреду, пробую легонько дно, не завязнуть бы. И все-таки оступился, по самую задницу ухнул! Полны сапоги набрал. Что делать? Плюнул и побрел дальше. Чуть не по горло зашел. Собрал уток, и назад. Но чую, с каждым шагом идти все тяжельше становится. Еле выкарабкался на берег-то. Отдышался малость да давай бродни стягивать. Один снял — мать честная! — караси посыпались!..

— Как караси? Да неужто? — вскрикнул Мада. Он никак не мог в толк взять, откуда там взялись караси. — Вот это удача!..

— Самые настоящие караси! — с деловым видом подтвердил Егор.

— Хороший охотник! У нас таких нету, — засмеялся Черончин.

Потом дошло и до остальных. Егор тоже заулыбался.

Однако и Мада поддел Тирикова на крючок, в долгу не остался.

— По весне я сохатых и диких оленей не стреляю, — сказал он.

— А в чем дело? — встрепенулся Егор.

— Мясо сухое. Одна кожа да кости, зачем мне такое мясо? Собака залает зверя, я подползаю к нему. Ощупаю, сухой — и не беру.

— Постой, это как же? А… а… Ну, паря, ты даешь! А я понять не могу… Еле дошло, что салазки гнешь…

— Да он у нас и без ружья с добычей! — снова засмеялся Черончин. Про ружье он не зря вспомнил. В прошлом году Мада и в самом деле соболя без ружья взял.

А дело так было.

По осени Мада ходил за белкой неподалеку от стойбища. Баловался, разминал ноги, как медведь после зимней спячки, чтобы окончательно не разучиться охотиться. В последнее-то время он зарабатывал себе на хлеб заготовкой дров для конторы.

Поутру, как обычно, Мада закинул понягу за плечи и пошел своей неторопливой гусиной, вперевалку, походкой. И, как на грех, вскоре его старый пес Ларбама залаял соболя. А это редкий зверек, за него много платят. Мада хвать рукой по плечу, а ружья-то нету, забыл. Как прислонил к чуму, когда собирался, так оно там и осталось. «Хэ, вот дырявая память, — обругал он себя, — что же делать?» Ладно, сосенка толстая да суковатая оказалась. Пришлось, как мальчишке, кряхтя, лезть до толстых сучков и оттуда, длинным шестом, сшибать зверя. Сбил, а внизу уж его Ларбама подхватил.

Вот про это и вспоминал сейчас Черончин.

Лето — не зима. Зимой знай сиди в чуме да подбрасывай в ненасытный огонь дрова. Скучно зимой — ни гостей, ни веселых игр. Э, да что там сравнивать — лето есть лето.

Летом, всегда случаются какие-нибудь гости. Вот и нынче они пожаловали. На мысу Лебединого озера, километрах в пяти от Суринды, раскинули свои чумы оленеводы с Куты, и получилось настоящее стойбище. Там ягельник добрый, есть чем оленей кормить. А у нас они появились совсем налегке, нарядные, гордые. Родственникам кучу разных подарков понавезли.

Тетя Сынкоик с дядей Дапамкэем подарили Амарче летний темно-синий зипун, разукрашенный ярким орнаментом, бабушке Эки — шаль с кисточками, выменянную где-то на соболя, а Ургунчэ с Сартой и девочкам — платья-штаны, игрушки. С бабушкой Эки Сынкоик разговаривала так, словно между ними ничего, не было. Наверное, все женщины умеют скрывать своя чувства, ни одним словом не выдадут, что творится у них на душе. Выдать может только взгляд. Бабушка Эки посмотрела на дочь и поняла, что та отступилась, об Амарче больше речи не будет, вздохнула легко и успокоилась.

Гости высматривали невест. После войны в нашем стойбище много вдов оказалось, девочки подросли. Надо думать о будущей жизни, о продолжении рода.

На зависть артельщикам, гости брали в Госторге много богатых товаров: муку, сахар, пахучий табак и пачки махорки…

— Вот кого раскулачивать надо, — говорил им прямо в лицо Мирон Фарков. — Артельщики, можно, сказать, с голоду пухнут, а они, как при царизме, как при старом режиме, господами вырядились, невест высматривают. Будь моя воля, я бы вам ничего не дал. Наели за войну хари-то, теперь баб захотелось!

— Не имеешь права, — отвечали те.

— Тут-то вы шибко грамотные! Соображаете, значит, как выгодней жить? Куда только власть смотрит? Ну, ничего, и до вас доберемся!

— Мы никому плохого не делаем. Зачем сердишься? Пушниной власти вашей помогаем.

— А вы думаете, что наши охотники спят? Они тоже пушнину сдают.

— Ваши-то оленей порастеряли, вот и сидят голодные… Мы тут при чем?