Алитет Немтушкин - Мне снятся небесные олени

— Гляньте, добро пропадает… Ну… кто первый?

Долго уговаривать никого не пришлось. Прильнули к вымени, сосут, облизываются — вкусно!

— Дайте и нам полакомиться печенкой, слюнки текут? — отстранили их мужики.

Жуют мужики прокуренными зубами теплую печень, кровь течет по губам. Угостили ребятишек. Хорошо! Каждый бы день так!

Вытерев рот рукавом и, словно бы ни к кому не обращаясь, Мада вдруг выкрикнул громко:

— Где наши ко…о…тлы…ы!

Что?.. Все глянули на «хозяина», лежащего покуда в воде. Посмотрели на Маду, заулыбались. Общая трапеза всем по душе. Почему бы не вспомнить старинный праздник, когда по три дня продолжались ритуальные игры, пляски, песни, посвященные амикану, хозяину тайги и предку эвенков? Молодец, Мада!.. Хоть сам ты и никудышный охотник, однако без чудачеств твоих скучно было бы жить, не лишний ты в стойбище человек! Здорово нынче придумал! А то уж эвенки забывать стали древние праздники да обычаи…

— Где наши котлы! — кричат вразнобой мужики.

— Начальник идет! — сказал вдруг кто-то, и все обернулись, затихли.

От стойбища к берегу спускался Кирэктэ — председатель Кочевого Совета. Забеспокоился Ганча, побаивался он своего начальника. Неужто придет Кирэктэ и укажет по-русски: «Я — НКВД!» — и испортит всем праздник.

Кирэктэ был нездешним, его род людей-дятлов живет по Катанге-реке, матери рек эвенкийских. Его толком никто и не знал, но, говорят, одним из первых среди эвенков он к новой власти пристал. И еще говорят, перед самой войной многим охотникам жизнь он испортил. По его указке хватали людей и увозили куда-то. Никто из них домой не вернулся. Теперь вот к нам на Суринду его прислали, порядок на фактории наводить. Какой порядок — никто не понял. Сидел Кирэктэ за столом и ничего больше не делал. Ганча, допустим, так тот шибко грамотный, учился даже в районном центре Нербоко. Умеет к обычным буквам приделывать разные закорючки, и письмо его выходит узорчатым, как следы голодной мышки. За это его, наверно, и сделали в Совете секретарем, там писать надо. Вот он и сидел в конторе, писал, а что делал Кирэктэ, — не понятно. Настоящим-то начальником в стойбище и на фактории был председатель артели Черончин. Вот ему, бедному, достается. С утра до поздней ночи он на ногах…

Всем запомнилась первая речь Кирэктэ. Говорил он тогда по-русски. Наверное, потому, что на суглане тогда районный начальник присутствовал.

— Я — чилен вэкэпэ искобках маленькое бэ! — Я — энкэвэдэ! А кто будит хулиган и шпион, будим делать чурма!

Кому он тюрьму обещал, так и не поняли, поскольку хулиганов и шпионов на фактории не было. Но на всякий случай стали его опасаться.

Неужто и сейчас Кирэктэ придет сюда и испортит всем праздник?

Но Кирэктэ, видно, сам захотел полакомиться, все же эвенк:

— Что, мозгочить будем?.. — спросил, и глаза его засияли.

— Праздник хотим устроить, — ответил за всех Шилькичин. — Русские празднуют свои праздники, мы тоже решили устроить проводы «дедушке», пусть будет всем нам удача.

Слова фронтовика придали смелости людям, и они, уже не обращая внимания на Кирэктэ, оживились.

Женщины отстранили от мяса мужчин — что они понимают в женских делах, хоть и кричат везде: «У женщин ума нету!» Пусть чем другим занимаются. Ребятишек отправили собирать дрова, велели принести большие котлы, а сами, посовещавшись, принялись промывать медвежьи кишки. Именно из них получается самая вкусная еда.

Из толстой кишки, вывернув ее салом внутрь, они приготовят «кучи» — жирную колбасу, а из тонких — «буюксэ» — кровяную. Тонкие кишки годятся еще на «хрящи», их нарежут кусочками и вместе с лепестками цветущей сараны опустят в кипящую воду.

Ээ! Берегите кровь! Кто это хочет вылить такое добро в воду? Кровь пойдет на заправку бульона. Если добавить в него голубицы, будет густой наваристый суп, не еда — объедение! Желудок собакам?.. Кто это там распоряжается? Пэргичок, что ли?.. Промой, промой его хорошенько, потом наполнишь кровью и опустишь в котел. Попируем сегодня, славная будет еда!..

Обработав кишки, женщины закричали:

— Не пора ли будить Амикана?!

Мужчины, отложив свои трубки и тоже посовещавшись, помогли встать на ноги слепому Бали, и он, раскинув руки-крылья, вытянул шею, словно птица, напрягшись, издал резкий гортанный крик ворона.

Мужики, тоже расставив руки, ответили нестройными голосами ворону Бали, нашедшему падаль и сзывающему собратьев на пир. Дедушка Бали, приподняв плечи и растопырив руки, запрыгал из стороны в сторону, издавая клекот. Ему стали подражать охотники. Начинался танец, в котором вороны радовались найденной добыче.

Глядя на танцующих мужчин, застыли женщины и ребятишки на берегу. От них пока ничего не требовалось, нужно лишь соблюдать кое-какие правила: не чесать голову, не трогать лезвия ножей, не оглядываться назад…

Покружившись, мужчины снова взяли дедушку Бали под руки и подвели к туше медведя, все еще лежавшей, в воде. Он ощупал загривок, бока, дал команду вытаскивать, зверя на подстилки из тальника:

— Амака! Отец отцов!.. Ты славно погулял в лесу. Сало на тебе в три пальца!.. — обратился он к медведю.

— Мне надо в ладонь, — отвечал за медведя Шилькичин, — зима-то длинная, в три пальца мало…

— Эко, мало, — будто бы удивился дедушка Бали. — Нам-то ты и такой хорош. Лишь бы не шатался по всей тайге, пугая людей. Давно надо было перебраться в наше стойбище, знал ведь, что можешь принести нам праздник.

— Забывать вы меня стали… Да ведь есть у меня и свой чум — берлога.

— Зачем тебе мокрая, вонючая берлога? Шубу свою в ней испортишь, сваляется шерсть, смотреть не на что будет.

— Привык я, — снова отвечал медведь-Шилькичин. Потом обиженно упрекнул: — Но коль вы мне продырявили шкуру, посмотрю, как живете.

— Плохо мы живем, сам видишь, — пожаловался Бали, — а на то, что у тебя дырка на голове появилась, ты, дедушка, не должен на нас обижаться. Не мы это сделали, пуля!..

— А пуля чья?..

— Ружья!..

— А ружье чье?..

— Эко, дедушка, будто не знаешь, — упрекнул медведя Бали. — Ружье большеносых людей!..

Медведь промолчал, значит, доволен был объяснением. Старик сделал знак, и его снова подвели к медведю, он нашел его голову, раскрыл пасть и вставил туда небольшую палочку, приговаривая:

— Дедушка, зевай!.. Зевай, дедушка!..

Теперь душа медведя могла свободно покинуть тело и не мешать свежевать его. Шилькичин, выполнявший обязанности старшего охотника, подал знак — снимать шкуру, и охотники хором заголосили:

— Хэ, муравьев-то сколько!..

Душа медведя должна была понять этот крик следующим образом: не мы, дескать, будем твою шкуру снимать, а муравьи тебя будут жалить и пожирать твое мясо. Однако медведя и его душу это не удовлетворяло, и он голосом Шилькичина заговорил: