Алитет Немтушкин - Мне снятся небесные олени

Хныкал, плевался Амарча, оторвал от рубашки трубку.

— Сладко? — спрашивала тетя Наташа.

Амарча еще пуще ревел. Но потом привык, не надо теперь никакой «соски»…

Бегают глаза ребятишек. Окурки попадаются измятые, растоптанные, уже рассыпанные. И вдруг у самого крыльца — лесенки из трех ступенек — почти одновременно они увидели целую папиросину, как Воло по-русски говорит, «базарскую». Ее, видно, бросил радист Инешин, он такие курит. Если бывал «бычок» из газеты — значит, оставил его продавец Софьянников, никто, кроме него, не выписывает «Правды Севера», остальные крутят из серой оберточной бумаги.

Амарча с Воло бросились к папиросине:

— «Казбек»! Конь с седоком!..

— Я первый увидел!

— Аха!.. Я первый!

Запыхтели, стараясь ухватить добычу. Амарча уже было дотянулся до нее, но Воло, оттолкнув его, наступил на папиросину ногой. У Амарчи в руке оказался один мундштук.

— Ты что?! Пусти!

— А ты что? Сам первый начал!..

— Эй, мелочь пузатая, что делите? — к ним подошел Ванчо Черончин, сын председателя артели. Рубль нашли? Это я потерял!..

Ребятишки попятились. Ванчо уже взрослый парень. Он по нескольку лет сидел в одном классе, из третьего его выгнали как переростка еще до того, как отец с фронта вернулся. В интернате разбаловался, говорили про него люди, позорит доброе имя отца. Теперь Ванчо вроде бы пилит дрова для конторы, но, похоже, больше болтается без дела. Его надо опасаться, он может отнять окурки. У него прозвище — Луча, Русский значит. Сам Ванчо, по дурости, гордится этим: мол, имя у лето — Ванька — русское, вот от него и пошло прозвище. Он не любит только Митьку Тирикова, который при встрече всегда его дразнит: «Эй, русский, глаза узкие, нос плюский! Ты совсем-совсем как русский!» Ванчо гоняется за ним, грозя кулаком: «Поймаю, мордам дам!» А Митька опять кривляется, передразнивая старичка Маду и издеваясь над произношением Ванчо: «Ты моя мордам знаш?»

Амарча бросил завоеванный обрывок папиросины. А Ванчо, поглядев да Воло, сказал:

— Скажу дядюшке Мирону, что куришь. Он тебе задницу-то надерет!

— Говори. — Воло двинулся вслед за Амарчой.

Поискав, в траве, на вытоптанных тропинках и зажав в руках мерзлые «бычки», они вернулись в стойбище.

…В чуме сидел дедушка Бали, рядом, привязанная обрывком ремня за жердину, ползала чумазая внучка, Тымани. Ее привязывают, чтобы не заползла в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не возиться с сестренкой. Он всегда так делает. Дедушка Бали иной раз кличет, кличет его, а он затаится где-нибудь рядом и не отзывается.

Дедушка Бали повернулся лицом к ребятам:

— Куда бегали, мужички? Вы так топали, что я уж подумал, не табун ли оленей несется на мой чум, — пошутил он. По шагам дедушка узнавал всех. — Воло, что делает твой отец? Уши мне говорят, он что-то рубит?

— Да, хлев хочет делать.

— Хэ, значит, корову решил завести. Доброе дело, доброе, только с травой возни много…

— Ээ, — по-эвенкийски поддакнул, соглашаясь с ним, Воло и затараторил: — Амака, мы курить тебе принесли, а ты нам сказку расскажи.

— Хэ! Молодцы, что курить принесли. Давно моя трубка пустая. Сосу, сосу, а в ней ничего нет, — обрадовался дедушка. — Ай да друзья, что бы я без вас делал?

Но это, конечно, дедушка так, к слову сказал. С ним всем интересно, без дела он никогда не сидит. Глаз нет, а руками больше всех делает. Всю женскую работу освоил: мнет оленьи шкуры, камус выделывает, за очагом следит… Глаза бы ему — и шил бы лучше всех. Что бы без него Пэргичок делала, вот вопрос? И Тымани он нянчит…

Ребята нашли его трубку, набили табаком:

— Тяни!

Дедушка зачмокал, как ребенок, задымил.

— Хэ, легче на душе стило… Теперь, мужички, подкормите костер, а то совсем не греет.

Подбросили дров, затащили на шкуру. Тымани. Она захныкала.

— Чивире! Тихо! — погрозил ей Воло, потом пообещал: — Я сахар тебе принесу.

Девочка поняла, ручонкой размазала по лицу слезы, затихла.

— Какую сказку хотите, послушать, мужички? — Бали обратил к ребятам темное, все испещренное морщинами лицо.

— Отчего у глухарей глаза красные, — опередил Воло Амарча.

— Экэ, разве я не рассказывал? — вроде бы удивился дедушка.

— Нет, нет, — подтвердили друзья.

— Хэ, значит, верно. Пора вам ее рассказать. Слыхали, как ночью плакали птицы?.. Жалко наших небесных оленей. У них сердца как у людей. А глухари, верно, остаются. Слушайте, попробую вспомнить… Когда Харги — Злой Дух, напустил на людей разные болезни, голод, не обошел он «вниманием» и других обитателей тайги. Им тоже не сладко стало. Харги сделал так, чтобы на земле большую часть года стояли холода, завывала вьюга и, лежал снег. Все живое стало искать выход из этого положения. Зайцы решили одеваться в теплые шубы и с приходом зимы менять цвет, медведи с бурундучками приспособились в это время спать в берлогах и норах, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Кто как умел и кто как мог, стали спасаться. Лишь одни птицы не знали, как им от зимы укрыться. Решили собраться на свой суглан.

И вот в назначенный день на полянку слетелись все пернатые обитатели тайги. Свист, гогот, писк, кряканье раздавались по всему лесу…

Дедушка Бали вынул изо рта трубку и передразнил птиц.

— Похоже! — удивление ахнули ребята.

— Но согласия между птицами не было, — продолжал дедушка Бали. — «Я думаю, нам надо остаться в тайге! Пищу и зимой найдем, а морозы не так уж страшны!» — Каркающим голосом Бали передразнил ворону, а потом, изменив голос, стал изображать пичужку: — «Нет, нет, нет!.. Нужно улетать вслед за солнцем в теплые края. Только так мы сможем обмануть зиму. А здесь мы превратимся в ледышки!»

Беда, коль ум надвое пошел. Каждый тянет в свою сторону. Одни хотели лететь в теплые края, другие — остаться. Ни к чему не пришли, на том и порешили: кто хочет — пусть летит, а кто не хочет — оставайтесь!

Утки, гуси собрались в стаи, покружились над родными озерами и болотами и с прощальными криками, с плачем подались в теплые края. Прощай, тайга! Прощайте, родимые гнезда!

Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в открытые тундры, одним словом, кто куда хотел, туда и ушел. Когда встали на крыло стаи лебедей и журавлей и послышался с вышины их плач, не выдержало сердце глухаря и он поднялся в воздух — чего одному оставаться; погнался он за небесными оленями. Долго ли, коротко ли летел, но помаленьку уставать начал, крылья у него оказались слабыми, не способен он на долгие перелеты. Отставать стал, а потом и вовсе из сил выбился, горько заплакал и с высоты рухнул на землю. На счастье, угадал он в большой сугроб. И это его спасло. «Замерзать меня здесь оставили», — подумал он и еще пуще залился слезами. Плакал, плакал и не заметил, как уснул. Проснулся — а в сугробе-то тепло, надышал он там. «Ээ, — обрадовался глухарь, — так, пожалуй, можно и зиму обманывать!»