Алексей Югов - На большой реке

— А она?

— А она — ну, это девушка что надо! Хорошая комсомолка. И отличнейший шофер, Клава Хабарова.

Не только они одни залюбовались этой парой — смотрел весь народ. Очень скоро зазрила совесть и неуклюжих топтунов, и они, побуждаемые и своими девушками и зрителями, сошли с круга, чтобы очистить место двум-трем по-настоящему танцевавшим парам.

А все-таки лучше всех выходило у Игоря и Клавы. Они как-то странно и разнились и дополняли друг друга. Он томно-красивый, гибкий, как прут, с несколько небрежной манерой танца, и она яркая, сильная, радостная для глаза, изящно и верно идущая с ним.

Любовалась этой парой и сама Августа Петровна Андриевская и стоящий возле ее кресла Сатановский.

— А мальчик наш хорош, не правда ли? — на английском языке сказала Андриевская. — И она, эта девушка. Кстати, кто она такая, вы не знаете? Прелестна!

— Ну как же не знаю! — тоже по-английски (достоинство, которое едва ли не больше всего в нем ценила Андриевская) отвечал он. — Да, она хороша. Но вы знаете, кто она? — Тут он помолчал немного, чтобы разительнее для нее была справка. — Всего-навсего водитель самосвала!

— Боже мой!

И Августа Петровна еще долго покачивала головой. Затем вздохнула и, ценя справедливость, сказала:

— И все-таки прелестна!

Прозвучал первый звонок. Радиола смолкла. Хлынули усаживаться. Игорь Андриевский с ласковой улыбкой поклонился своей даме и сказал:

— Клава, ты подожди меня минутку. Я сейчас.

Мать и Сатановский дожидались его. Места им были оставлены, и потому они могли не спешить.

Андриевская с улыбкой смотрела на сына.

— Ты и твоя дама были достойны сегодня первого приза, — сказала она, слегка коснувшись выхоленной рукой головы сына. — Вот и Ананий Савелыч того же мнения.

— Безусловно, Игорь! — важно отвечал Сатановский.

Августа Петровна сказала, кинув взгляд на Клаву:

— Кто эта девушка — такой свежий, дикий цветок?

Игорь обрадовался.

— Она тебе понравилась? Это Клава Хабарова. Мой друг.

— Надеюсь, не подруга?

— Я тебя сейчас познакомлю с ней, — сказал он, не отвечая, обрадованный, что мать похвалила Клаву.

И скользящим быстрым шагом он подбежал к девушке.

— Пойдем, — сказал он ей тихо. — Мама просила меня познакомить тебя с нею.

Клава даже не успела и сообразить, как ей вести себя, а он уж подхватил ее под руку и повлек за собой.

Андриевская с нею обошлась ласково. Сказала ей, что они любовались ими в танце. Затем обратилась к сыну голосом, не допускающим противоречий:

— Игорек, ты сидишь с нами!

Он кинул жалкий мгновенный взгляд на Клаву.

Она поняла.

— Ну, мы встретимся в перерыве, — сказала она и, поклонившись матери Игоря, отошла.

— Мама, так она тебе нравится? Правда, чудесная девушка? — спросил Игорь, блестя глазами.

Андриевская захвачена была врасплох и не знала, как ей ответить сыну. Она раскрыла сумочку и взяла платок: у нее был сегодня сильный насморк, мясистый нос сильно припудрен, голос набух.

Настойчивость Игоря уже несколько раздражала ее, но у нее было чудесное настроение, и потому она ответила ему матерински-снисходительно:

— Я вижу только, что ты этой дикой розой увлечен... Но я уже сказала тебе: да, да, очаровательна.

И тогда уже совсем весело Игорь спросил:

— А что, если бы я женился на ней?..

Сумочка задрожала в руке Андриевской. Лицо ее побагровело даже сквозь пудру. Она пошатнулась. Сатановский поддержал ее за локоть.

— Что? Что ты сказал?! — по-русски, не по-английски воскликнула Андриевская. — Эта хабка (она так и произнесла из-за насморка), эта хабка хочет стать моей дочерью? Никогда! Только через мой труп!

И, отвернувшись от сына, гордо откинув гофрированную голову, она пошла в затихающий зал, сопровождаемая Сатановским.

Торжественное заседание открыл вступительным словом Марьин.

Речь его часто прерывалась — в тех местах, где оратор делал взволнованную паузу, — бурными аплодисментами.

Широко обозрел он в сжатом и остром анализе международное положение. Удачно высмеял «СЕАТО», с теплотой упомянул о Бандунгской конференции.

Через план ГОЭЛРО и через ленинское учение о мирном сосуществовании двух систем он естественно и закономерно перешел к строительству ГЭС.

— Товарищи! — сказал Марьин. — У нас в ходе строительства было и есть множество недостатков. Но в этот радостный и торжественный день, когда мы собрались здесь, чтобы одновременно отпраздновать и тридцать восьмую годовщину Великого Октября и нашу победу над Волгой, впервые в истории земного шара укрощенной волею и гением советского народа, — в этот день позвольте мне не говорить о недостатках. Мы зорко их отмечаем. Мы видим их. Мы напрягаем все наши силы, чтобы справиться с ними.

И мы одолеем их, если в сердце нашем будет вечным, неугасимым огнем пылать священный завет нашей партии: «Человек превыше всего!»

Закончив этим, Марьин предоставил слово для доклада главному инженеру строительства Николаю Карловичу Андриевскому. Рощин только что отбыл в краткий десятидневный отпуск. Его последним приказом, данным перед вылетом в отпуск, главный инженер официально назначался заместителем начальника стройки.

Андриевский не был оратором. Он сплошь читал свой доклад, лишь изредка возводя на слушателей выцветшие глаза и тотчас же опуская, так как через стекла, рассчитанные на чтение, он плохо различал лица, и ряды сливались перед ним в смутное белесое марево.

Его слабый, стариковский голос был слышен лишь благодаря усилителям, поставленным перед ним на трибуне.

Доклад Андриевского длился целый час. И при всем этом так разительны были, так способны были потрясти любое и каждое сознание те цифры, которые он приводил, что почти всякий раз очередная оглашенная им умонепостигаемая цифра вызывала долго не затихающие рукоплескания.

— В сроки, еще небывалые в мировой практике гидростроения, — говорил Андриевский, — героические строители нашего гидроузла выполнили следующие объемы строительно-монтажных работ. Назову только основное.

За четыре года вынуто и переработано сто двадцать миллионов кубометров грунта.

Забито сорок тысяч шпунтовых металлических свай. В основание гидротехнических сооружений уложено свыше пяти миллионов кубометров бетона и железобетона. Смонтировано триста семьдесят тысяч тонн металлических конструкций и арматуры.

Протяженность здания нашей ГЭС, как вы знаете, семьсот метров, — продолжал главный инженер. — И только в подводную часть здания мы уложили два миллиона триста тридцать тысяч кубометров армированного бетона.

На мгновение отрываясь от рукописи и глянув в зал, он произнес: