Алексей Югов - На большой реке

Он понимал ее с полуслова и, повторяя, исправлял свой танец.

Непривычно звучали для Асхата эти требования артистки к его танцу, но он понимал, что они — истина, и всем чутьем и умом, каждым нервом и мускулом своего могучего и пластичного тела пытался осуществить их. Ему стало ясно, что и большой шаг, и высокий прыжок, и гибкость корпуса, и виртуозность вращений — это еще не все.

«Помни! — звучал в его душе голос артистки. — И всему своему телу прикажи помнить, что мы танцуем с тобой чувства человеческие и мысли: мы танцуем и радость, и страдания, и робость, и упоение!»

И как сейчас вот, когда прошел в нем мгновенный испуг перед черной бездной затаившегося зрительного зала, благодарен он был ей за все ее слова!

Миг — и не стало ни черной бездны, ни его самого, Асхата Пылаева, ни знаменитой приезжей балерины в сверкающей, как лебединое крыло, короткой и чуть зыблющейся пачке. Нет, были только одни, неодолимо влекомые друг к другу стихийно вспыхнувшим чувством, — одни в целом мире! — Принц и его Одетта, сказочная, околдованная злым чародеем девушка-лебедь.

Он призывно простирает к ней руки.

И своим божественно-трепетным шагом, то замирающим, то вновь убыстренным, и тяготея к нему и отталкиваясь от него, Одетта близится к Принцу.

И он видит и понимает всю ее мучительную изнегу, ее чистую веру в него, робость, смятение первой полуотроческой любви, а вовсе не какие-то там «атитюды», блистательные «арабески» и «кабриоли»!

Вот Одетта — вся трепет и восхищенное любопытство — скользит, близится к нему, к Принцу, в котором уже ни искорки, ни кровинки нет какого-то там Асхата Пылаева. Она идет, тесно переступая на кончиках пальцев вытянутых обнаженных ног.

Она как бы хочет дотронуться с затаенным дыханием до чего-то неведомого, впервые увиденного, могущего опалить, сжечь, как сжигает пламя.

Но разве могли быть в этот миг у Одетты какие-либо иные движения?

Вдруг какой-то испуганный вскрик в музыке: это порыв Одетты к уже запоздалому бегству. Что в нем, в этом порыве? Стыдливое ли смятение, борьба против охватившего ее чувства, или — о, ужас, ужас! — она услыхала безжалостный, отдаленный зов злого, занесшего над нею свои когти чародея? Одетта знает: уже и секунды ее человеческого, девического существования сочтены — сейчас ей вновь быть лебедем!

И тщетно пытается Принц удержать, спасти... Близится, близится миг колдовского обращения девушки в птицу. И вот все видят: о, как страшно истязуется в этой пытке перевоплощения девушки в лебедя плоть человеческая!

Но вот последний фрагмент. Принц прощен. Могучая радость любви вздымает его. Оторвавшись от пола обеими затянутыми в трико могучими и прекрасными, словно ожившая античная скульптура, ногами, он весь в воздухе. И в этот миг он знает, что даже и слова не существует, равного этому вот слившемуся с музыкой прыжку, — такого слова, которое с подобной же бесспорностью и полнотой могло бы выразить и любовь, и радость, и гневную тревогу Принца. Это полет!..

...Долго-долго после молчания ошеломленности не затихали в зрительном зале восторженные рукоплескания.

За кулисами артистка, еще не отдышавшись, первым делом отыскала Леночку Шагину.

— Ну что же, Леночка, поздравляю с успехом! В «Испанском танце» ты была бесподобна!

Вся вспыхнув от этой похвалы, девушка, однако, грустно посмотрела на знаменитую балерину.

— Это правда? — недоверчиво спросила она.

— Я никогда не говорю комплиментов.

— Ну что ж!— сказала, нерадостно усмехнувшись, Лена. — Уж я решила в последний раз так станцевать, чтобы...

Голос у нее дрогнул, она отвернулась не договорив. Валентина Трофимовна ласково прикоснулась к ее плечу.

— Почему же, Леночка, в последний? — спросила она.

— Почему? Но вы же сами сказали, что о профессиональном театре мне уже думать поздно. А так... я не хочу!

Зато другое пришлось услыхать сегодня Асхату Пылаеву. Правда, это совсем не ему было сказано, а Зинаиде Петровне; Асхат, проходя мимо артистической комнаты, где беседовали его учительница и Валентина Трофимовна, нечаянно услыхал сказанное о нем:

— Вы не давайте ему покоя, Зинаида Петровна. Приедет в Москву, и я уверена, что для него будет сделано исключение: его примут в хореографическое училище. Это будет второй Чабукиани!

Сегодняшний вечер многих и многих из молодых дипломантов примирил с Николаем Карловичем Андриевским.

Только что окончившаяся трехчасовая его консультация по проектированию гидротехнических сооружений, исполненная той пленительной и смелой простоты изложения, которая в любой области свойственна лишь людям верховных познаний, овеяла жадно внимавшую его словам молодежь, завтрашних полноправных инженеров, особым, неизъяснимым обаянием интеллекта — сосредоточенного и в то же время дерзновенно-свободного, достигающего степени ясновидения.

И, странное дело, самые сложные формулы высшей математики и гидравлики, обозначающие всевозможнейшие силы и величины, сопротивления и напряжения, во всей их невообразимой подвижности и взаимосцепленности, — формулы эти впервые для них перестали быть предметом необходимого запоминания, аппаратом расчетов, а раскрылись до самого дна, в самом их происхождении и показались не более страшными, чем простое логическое суждение, тот радостный, хотя и неизбежный вывод, до которого способен дойти любой человек в итоге неотступной, последовательной мысли.

И каждому из слушателей казалось, что приди такая надобность, так он и сам сможет вывести все эти формулы и законы.

Андриевский был подлинно красив в эти минуты перед черной лекторской доской, на которой он уверенно и четко, с каким-то даже особым щегольством пристукивая крошащимся четырехгранным мелком, ставил математические знаки и время от времени чертил.

Он пылал. Глаза его светились. Это было лицо ума и воли. И даже не портили ничего тонкие бескровные губы, резкий рот и нависающий каплею, с горбинкой крупный нос и седая оторочка большой лысой головы.

Казалось, что никакая иная внешность и не слилась бы столь гармонично с тем, что он говорил. Вероятно, многие из пифагорейцев-учителей древней античной мудрости под старость были вот такими.

Об этом подумалось невольно Аркаше Синицыну. И тотчас же он услыхал тихий возле самого уха шепот Леночки Шагиной:

— Всегда бы вот он такой был!..

Аркадий, усмехнувшись, молча кивнул головой.

Да! Это был совсем другой Андриевский, а не тот, которого большинство из этих юных инженеров гидростроения недолюбливали, чуждались, а иные и побаивались.