Алексей Югов - На большой реке

Они молча прошли несколько шагов.

Вдруг Николай Карлович резко остановился.

— Ах, я совершенно забыл! — вырвалось у него. — С нами ведь будет третий. И я не хотел бы, чтобы мои семейные дела стали достоянием моего шофера. Да! — с оттенком иронии добавил он. — Теперь это принято осуждать, но, когда Вронские и Левины переходили в присутствии... м-м... лиц другого круга на французский язык, это, пожалуй, было уж не столь глупо...

— As an engineer I prefer to speak English [3] Как инженер я предпочитаю английский. , — по-английски отвечал ему Упоров.

— Что?.. Что-о? — вырвался у Андриевского невольный возглас: ему показалось, что он ослышался.

Однако нет, прозвучавшая только что из уст Ивана Упорова английская фраза была вновь им повторена. И то, что услышал дальше Николай Карлович Андриевский, было поистине отповедью, и самое неприятное в этой отповеди было именно то, что она была сказана безупречной холодноватой английской речью — неторопливо и вразумительно.

— Видите ли, — сказал Упоров, — мне, работнику гидростроения, всегда казалось, что английский язык мне, по моей специальности, гораздо нужнее, чем французский... Что касается вашего шофера, то английского языка он не знает. Это мне совершенно точно известно. Так что мы спокойно могли бы говорить с вами о чем угодно в его присутствии. Но я... я не хочу этого! Зачем я стану его обижать — этим разговором за его спиною на чужом языке? Тем более, что это наш, гидростроевский комсомолец, отличный парень. А мы с вами не Левины и не Вронские!.. Еще раз извините меня за непрошеное вмешательство, Николай Карлович! Спокойной ночи! Я сказал все!..

И Упоров, почтительно попрощавшись, ушел.

«Позор пьянице и нарушителю трудовой дисциплины!» — под таким заголовком напечатана была в многотиражке ГЭС заметка о стороже левобережной подстанции, некоем Махоткине. Это был «наружный» сторож, его обязанностью было обходить дозором двор электростанции левого берега. Озяб или заскучал старик зимней ночью, сидя на лавочке у глухого заплота, а только не смог он отвергнуть искушенье и отхлебнул из горлышка радушно предоставленной ему бутылки. «Да и человек-то будто бы свой, здешний подсел ко мне, — рассказывал после сторож. — Но лицо я его не запомнил. Сам же я его подсадил: вижу, навеселе идет гражданин, будто даже и пошатывается этак... Прямо сказать, пожалел я его: думаю, а не ровен час, ногу отморозит!» А вышло так, что участь, от которой хотел сердобольный сторож избавить подвыпившего прохожего, постигла его самого: опьянев, заснул и отморозил пальцы на правой руке. Отвезли в больницу.

Августа Петровна Андриевская с шутливо-рассерженной гримасой вырвала из рук своего обожаемого друга листок многотиражки и отшвырнула на стол:

— Боже мой! — воскликнула она. — Ананий Савелович, как все-таки измельчали здесь, в глуши, ваши интеллектуальные интересы!.. Неужели вы всерьез можете интересоваться этой чепухой о каком-то пьяном стороже!.. И это вы, наш великий эстет!

— Я не только эстет, я — человек! — склонив голову, отвечал Сатановский, и в голосе его чуть ли не скорбь затаенная прозвучала. — И поэтому именно данная заметка меня очень взволновала.

Это вызвало любопытство у Андриевской.

— Я вас не понимаю, — сказала она. — Вам, что же, жаль этого сторожа?

— Нет, мне жаль другого человека.

— Вы говорите загадками! Объяснитесь, пожалуйста!

Августа Петровна уселась поудобнее в своей «маленький гостиной» — так любила называть она «в память о Петербурге» расставленные полукругом на ковре мягкие пуфы-кресла, — приказала сесть Сатановскому. — Рассказывайте! — бросила она властно.

— Повинуюсь... — с подчеркнуто смиренным видом отвечал он. — Но только, умоляю вас, Августа Петровна, сохраните в полной тайне то, что именно я обращался к вам с этой просьбой.

— Ах, так это просьба? — вырвалось у Андриевской.

— Да!.. И только к вам я могу обратить ее, так как я знаю, что для вас нет ничего более радостного, как сделать добро несчастному человеку, выручить кого-либо из беды.

— Продолжайте.

И Ананий Савелович повел свой рассказ.

— Но это же сущие пустяки! — рассмеявшись, воскликнула она. — А я-то думала! Однако почему такая таинственность?

— А видите ли, дорогая Августа Петровна, супруг ваш, как вы знаете, очень доброго мнения обо мне. Все ваше семейство почтило меня своим доверием и дружбой. Но Николай Карлович человек строгих служебных принципов. Боюсь, что я потеряю в его глазах, если обращусь к нему с просьбой о принятии на работу этого человека: протекция... я как бы прибегаю к личному знакомству.

— Боже, какие пустяки! — И Андриевская усмехнулась. — Но ведь меня-то вы не боитесь просить за этого вашего инвалида?

— Вы смотрите на все очами сердца!..

— Льстец.

Помолчали. Сатановский поднялся с пуфа и, поцеловав благоговейно кончики пальцев Августы Петровны, произнес проникновенно:

— Вы спасаете старого, больного человека! Я случайно вмешался в его судьбу. Да попросту говоря, вынул его из петли. Он одинок. Конечно, я помогаю ему и материально. Но это интеллигентный человек, тихий гордец. Пособие он воспринимает как подачку. Он хочет трудиться. Стоять на своих собственных ногах. Зарабатывать свой кусок хлеба!

Андриевская ладошкой закрыла ему рот, приказывая замолчать.

— Довольно, довольно! Поговорим о чем-либо другом. Мне все ясно. Сегодня же я буду говорить с Nicolа́. Можете быть уверены. Было бы странно, если бы он отказал мне в таком пустяке.

Сатановский поцеловал ее в ладонь.

— Кстати, — заключила беседу Августа Петровна, — этот ваш старик вовсе не показался мне инвалидом. Да, как будто прихрамывает немного. Я его помню: я как-то даже приказала Марфуше напоить его чаем, когда приходил он с запиской от вас... Итак, довольно! Сегодня же Николаю Карловичу будет сказано.

И она свое обещание выполнила в тот же вечер.

Марфуша заканчивала наложение парафиновой маски на измученное косметикой суровое лицо своей хозяйки, как вдруг она отстранила ее руку.

— Подождите! — произнесла Августа Петровна, еле разжимая губы, чтобы не потрескался на лице застывший парафин. — Кажется, приехал Николай Карлович. Пригласите его ко мне.

— Сейчас?

— Да. И можете уходить.

Августа Петровна беглым, привычным прикосновением длинных выхоленных перстов — предмет ее особой гордости! — прошлась по гофрированным волосам и поправила чепчик.

Античная голова ее в ночном чепце покоилась на тугой белоснежной подушке. Кора застывающего парафина, маслянисто лоснящаяся и в то же время какого-то зловеще-синеватого отлива, грубо повторяла очертания скрытого под нею лица, только глаза да рот зияли сквозь эту жуткую маску.