Алексей Югов - На большой реке

Таких сцепов виднеется на ледовом поле еще два. И они перекошены льдами, ненадежны, и вряд ли удастся их дотянуть до защитных «бычков» здания ГЭС.

Волнение утихает. Штаб спокоен. Спокоен и Кареев, главный проектировщик понтонного моста. Здесь, как в предначертанном командованием прорыве, заранее учтены неизбежные, неминуемые потери.

Точный инженерный расчет непререкаемо говорит этим людям, что если даже четыре сцепа канут подо льды, на дно Волги, то все равно уцелевших барж, доведенных до защитных «бычков», хватит вполне, чтобы новый наплавной мост простерся через водную, гладко валящуюся ширь подводящего канала.

А стало быть, будет с чего бетонить!

И вот он, наконец, наступает, закатный морозный час, когда первый огромный сцеп из двух барж, целехонький, украшенный алыми вымпелами — как тогда на перекрытии, — пристал к откосу и стальными тросами толщиной в руку крепится намертво.

А там, в мутно-снежной мгле Волги, сиренево, словно миноносцы на море, мреют уже выстроенные в кильватерную колонну вдоль главной майны остальные сцепы наплавного моста.

Многодневная напряженная борьба со стихией сменилась ликующей радостью. Ледовый поход завершен!

Сбежавшиеся на откос со всего Лощиногорска люди ревут «ура», кидают шапки в воздух, невзирая на лютый мороз.

Видно, как на палубе последнего сцепа Леонид Рощин, огромный в своей меховой куртке, словно медведь, радостно облапил вожака комсомольско-молодежной бригады Гену Ложкарева и расцеловал его троекратно. Андриевский крепко жал руку Карееву, а тот застенчиво улыбался. Он даже побриться не успел к этому торжественному дню. Темная кудрявая бородка согревала его в эти дни и ночи ледового похода.

Иван Упоров, кипя и пылая, вспрыгнул на перила подведенного к «бычкам» сцепа и, хватаясь за стойку и призывно выбросив руку, выкрикнул во весь голос:

— Комсомольско-молодежным бригадам — ура-а!..

И этот возглас побед и торжеств народных, подхваченный тысячами людей, далеко прокатился по берегам.

— Здравствуй, Бугримова, укротительница тигров! Здравствуй, Петр! — приветствовал Галину и ее мужа Упоров, войдя в комнату к ним.

— Здравствуй, Ваня, — сказала Галина Ивановна. — Садись чай пить с пирожками.

— Что ж, чай пить — не дрова рубить. Это можно.

Было воскресное утро. Доценко только что вернулся из ночной смены и сидел в ожидании завтрака, тихонько наигрывая на баяне и напевая задушевным голосом:

— Что, моряк, — сказал, кладя ему руку на плечо, Упоров, — по морской волне, вижу, заскучал? Не тоскуй, скоро у нас свое море будет. Укачивать будет не хуже, чем твое Черное.

— За смену на моем «Уральце» укачивает не хуже, чем на море, — отвечает Доценко. — Сидай, будь ласка!

Они уселись за стол. Галина внесла румяную груду горячих пирожков. Казалось, на них все еще кипит масло.

Комната наполнилась запахом только что заваренного хорошего чая.

— Чего Тамарочка твоя не забежит к нам? — спросила Галина.

Петр пошутил:

— Важная стала: министр народного питания! — Он подразумевал то, что на днях начальник отдела рабочего снабжения Артемий Журков возложил на Тамару Упорову руководство сетью ларьков и палаток вокруг большого котлована.

— И не говори, — ответил Упоров. — И я ее только раз в неделю вижу. Воскресенье у нее самый рабочий день.

— Понимаю.

— Вот что, Галина, — опять начал Упоров. — Я к тебе с большим поклоном: хочу тебе под надзор одного тигра подбросить, молодого, свирепого...

— Ишь ты! — крякнул Доценко. — А ты мужа спросил?

Ваня вздохнул.

— Не бойся, Петр: тигр-то он тигр, да еще и кавказский, а только тяжело раненный...

— А! — воскликнул Доценко. — Знаю, о ком ты говоришь. Ну, как нога у него, срослась?

Они говорили об Асхате Пылаеве.

— Срослась-то срослась. Да хирург сказал, что чуточку прихрамывать будет.

— Ну, это не беда.

— Беда, да еще какая!

— Почему? Девчата любить будут. Парень — красавец!

— Видишь, Петя, — сказал Упоров. — Для нас с тобой это бы ничего. А он о балетном училище мечтал: эта знаменитость московская, что в «Лебедином озере» с ним выступала, она с тем и уехала, что Асхата непременно нужно послать в Москву. Обещала устроить его. Она ему такую будущность предрекала, что у кого хочешь голова закружится...

— Понимаю, — сказал Доценко. — Ну, а теперь, стало быть, все у него рухнуло.

— Да в том-то и дело, что не рухнуло. Все, оказывается, поправить можно. И даже никакой хромоты не останется.

— Чудеса!

— Чудеса хирургии, — добавил Иван. — Видишь ли, есть в Москве такой хирург — ортопед, профессор. Так он может легко Асхату ногу исправить. Но только медлить, сказал, нельзя. Правда, в Москве месяца два придется ему пролежать.

— Ну, и надо сделать! — сказала Галина.

— Не так-то просто, Галиночка!

И Упоров, разгорячась от воспоминаний, вновь и вновь переживая обиду и горечь за Асхата, рассказал Петру и Галине о своей попытке вмешательства, о своем столкновении с Кусищевым и о том, как поговорилось ему с Марьиным.

— Понимаешь, с тем, с Кусищевым, я поговорил как надо. Иду жаловаться Марьину. А Кусищев уж забежал вперед. Что он там наговорил ему, не знаю. А только наш Марьин меня и слушать не стал. В общем худо получилось.

— Да, — мрачно сказал Петр. — Ну, а что Асхат, когда ты сказал ему, приуныл?

— Мало приуныл! Лицом почернел весь. Ведь надо понять: он жил и дышал этим! Так вот что, дорогая Галочка! — обратился он снова к ней. — Я и пришел к тебе: как только узнал, что Орлов от вас к Бороздиным переехал, я сейчас же в постройком, в жекео и забронировал его комнату за Асхатом. Здесь я за него буду спокоен. У тебя дар такой: слушаются тебя ребята... Не учить тебя, как с ним обращаться, — умеешь! Побереги его, Галиночка! Вот в чем и поклон мой к тебе!

Галина Доценко ответила ему не вдруг.

— Слушай, Галиночка! — сказал он чуть не жалобно, пытливо всматриваясь в ее лицо. — Я понимаю: и без того у тебя хватает работы, я понимаю...

— Что ж, Иван Иванович, раз ты так считаешь, я согласна, — ответила Галина.

Обрадованный ее согласием, Упоров даже на ноги вскочил.

— Ну, молодец, Галиночка! — сказал он, обнимая ее за плечи. — А то, знаешь, просто боюсь я за него!..

И оказалось, что он боялся не зря.

Первое время Асхат вел себя спокойно, хотя и угрюмо, отчужденно. Скоро, однако, умная ласковость Галины Ивановны сделала свое дело: юноша стал веселее. Больничный лист его кончился. Пылаев стал выходить на работу.

Однажды ночью Галина проснулась от легкого стука в комнате Пылаева. Сама не понимая, что ее толкнуло на это, она спрыгнула с постели и, не постучавшись, вбежала в его комнату.