Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Верно… Но он и не гардист. Он мог бы быть с нами… Однако он против нас…

За столом воцарилось неловкое молчание. Вокруг по-прежнему шумело переполненное кафе, за нашим столиком все молчали. Разговор, начавшийся в шутливом тоне, стал серьезным. Все это чувствовали. И так они сидели за одним столиком кафе — четыре совершенно разных человека, четырех разных направлений в жизни: карьерист с безобразно длинными ушами, думающий только о своем личном благополучии; честный Бузня, не желающий вмешиваться в политические дрязги и сутолоку дня; поэт Мадан, рифмующий с одинаковой легкостью слова, воспевающие природу и восхваляющие убийство, и, наконец, Захария, единственный из всей этой компании, кто не только горячо верил в новую и лучшую жизнь для всех, но знал, почему он в нее верит, и боролся за нее. Я смотрел на этих людей и понимал, что Захария здесь одинок. Он самый одинокий во всем этом гудящем и заполненном столь разными людьми кафе. И он прав.

— Мадан, — сказал Бузня грустным голосом, — я хочу задать тебе еще один вопрос…

— Что еще? — спросил Мадан. — В политике важна вера, а не вопросы, ответы и вся прочая дискуссионная шелуха вырождающейся демократии…

— Я не разбираюсь в политике, — продолжал Бузня, — ты меня прости, я в этом совсем не разбираюсь… Но я не могу забыть твою девочку, которую зовут Флоричел… Ты подумал о том, что лет через десять она начнет понимать твои стихи? Она прочтет колыбельную, а потом балладу про убийц — что она скажет?

— Через десять лет Никадоры будут у власти, а мою балладу будут печатать во всех школьных учебниках.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Можешь записать мои слова…

— Я это запишу, — сказал ушастый. — Я веду дневник. Я записываю только самые важные политические события, но это я запишу как анекдот. Второго августа тысяча девятьсот тридцать четвертого года, в два часа дня, я сидел в кафе «Корсо» в компании сумасшедших. Было очень весело. Один сумасшедший говорил, что ему все равно, кто придет к власти после Татареску. Другой уверял, что в Румынии все будет как в Германии. Третий мечтал о Москве. — Он залпом выпил остаток своего мазаграна. — Через десять лет я издам свой дневник. К тому времени у нас, конечно, будут у власти те же либералы, царанисты или комбинации из тех и других. К тому времени я стану, конечно, владельцем газеты. Но вот что с вами будет, господа фантазеры? — Он озабоченно поглядел на сидевших за столом. — В свою газету я не смогу вас взять. Мне нравятся сумасшедшие в кафе, но не на работе. Не обижайтесь, ребята, — вы славные сумасшедшие… Кельнер! Цал! — Он бросил на столик несколько монет и вскочил. Его длинные уши устремились вперед. — Норок! Мне еще нужно забежать в «Кафе де ла Пэ», — может быть, есть новости насчет Иорги. Послушайте меня, ребята, бросьте вы все эти фантазии. Вы где живете? Ориентируйтесь на Иоргу. Это уж во всяком случае верное дело. Привет!

Мы составили студенческую делегацию и отправились на улицу Сэриндар добиваться поддержки большой прессы. Дело арестованных товарищей принимало все более скверный оборот: прокурор военного трибунала, которому оно было поручено, и не думал кого-либо освобождать, а деятельно готовил процесс над всеми участниками массовки. По этому случаю мы собирались передать в газеты протест, подписанный студентами разных факультетов, и привели с собой живого свидетеля полицейского произвола — Бранковича. Он согласился идти с нами и рассказать газетчикам, как поступили с ним проклятые сигуранты, но торжественно предупредил, чтобы мы не рассчитывали на большее — он не желает вмешиваться.

Сэриндар, черное ущелье между шумной, нарядной Каля Викторией и унылой серо-кирпичной Брезояну, была улицей бухарестском прессы. В каждом доме редакция, в каждом подъезде таблички и газетные афиши. Чем меньше была газета, тем больше была ее афиша; самая внушительная, отпечатанная в двух красках, рекламировала «Темпо» — листок карманного формата, стоимостью в одну лею. Хотя прохожие не могли видеть, что происходит за тусклыми стенами и немытыми окнами редакций, уже по афишам можно было догадаться, что здесь идет война, неумолимая, жестокая, иногда явная, иногда тайная, война за влияние, за власть, за деньги. Линия фронта проходила всюду, каждая типография была укрепленным пунктом, подворотни и ворота напоминали входы в траншеи, и всюду дежурили враждующие армии мальчишек-разносчиков, которые дожидались выхода вечерних выпусков. Из подвалов доносился гул ротационных машин, в одном месте уже шла выдача вечернего номера, и мальчишки-разносчики, получившие свои пачки, стояли теперь, тесно прижавшись друг к другу, как солдаты в ожидании сигнала, когда нужно будет ринуться в атаку. Краснолицый старик, ведающий всей этой операцией и очень похожий на фельдфебеля сверхсрочной службы — даже куртка и фуражка на нем были военного образца, — поднял руку, рявкнул неожиданно громким голосом: «Gata!» [74] Готово! (румынск.) — и все подвластные ему разносчики бросились бежать, отчаянно крича и размахивая свежеотпечатанными листами, как оружием, так что улица мгновенно наполнилась криком, ревом, рыком. Не успел первый эшелон добежать до конца траншеи и вырваться на оперативный простор Каля Викторией, как из ворот другой типографии выбежала новая команда, которая ринулась вслед за первой, стремясь ее обогнать и смять.

Все это было очень интересно, и мы долго бродили между враждующими укрепленными пунктами Сэриндар, наблюдая дикие ритуалы этой знаменитой улицы, а Дим все время предлагал включиться в войну: сорвать табличку фашистской «Порунка времий», разрисовать серпом и молотом стены сомнительной «Лупта», поговорить с разносчиками и прощупать, нет ли среди них товарищей. Пока Дим выдвигал свои проекты, я вдруг вспомнил, что договорился с Захарией — он ждет нас в редакции, и, если мы хотим пойти вместе с ним к директору, нужно поторопиться…

Газета, в которой работал Захария, занимала один из самых больших домов на Сэриндар — многоэтажная каменная глыба, выкрашенная в желтый и светло-зеленый цвет, что делало этажи похожими на палубы огромного парохода, мерцающего стеклами иллюминаторов. Сходство с пароходом усиливалось еще и от гудения типографских машин в подвальном этаже, все окна были раскрыты, и оттуда тянуло теплом и запахом машинного масла.

Очутившись у ярко освещенного подъезда с вращающейся дверью, которая всасывала и выбрасывала бесконечную цепь людей, Неллу сказал, что лучше нам поискать другой вход, поскромнее, где на нас будут меньше обращать внимания. Совет показался нам разумным, мы приняли его без голосования и, обойдя желто-зеленую глыбу, к которой лепились другие постройки, поменьше, увидели со стороны улицы Брезояну неосвещенный вход, который вел, как нам казалось, в то же здание. Неллу вошел первым, и вся делегация пошла за ним, сначала по темному коридору, потом через маленькую прихожую; вскоре мы очутились перед распахнутой стеклянной дверью салона, где на красных плюшевых диванах сидело с десяток скучающих полуобнаженных девиц, похожих на иллюстрацию из «Ревиста галанта» [75] Порнографический журнал. . Зрелище было ошеломляюще неожиданным, члены делегации застряли в дверях, и никто не знал, что делать. Мы таращили глаза на девиц, но они не обращали на нас внимания, продолжая курить и болтать, пока одна, сидевшая ближе всех к выходу, высокая, с лошадиным лицом и могучими бедрами, лениво подошла к двери и, потрепав Неллу по щеке, сказала басом: «Заходи, петушок. Что-то я давно тебя не видела». Первым опомнился Дим. «Ребята, мы, кажется, попали не в редакцию, а в бордель, — сказал он. — Вы согласны?» — «Нет, не согласны, — сказал Виктор. — Физическая проституция достойна даже меньшего порицания, чем журнализм, и обе они результат одной системы…» Вся эта история показалась нам дико смешной, и когда мы, спотыкаясь и задыхаясь от смеха, выскочили на улицу, то долго еще не могли прийти в себя. Только Неллу был серьезен и клялся, что он совершенно незнаком с лошадиноподобной барышней — это явное недоразумение.