Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Однажды, когда Захария сидел у меня, я рассказал ему о жильцах нашего этажа, об аресте «писателя» Бутнару и появлении нового странного жильца, который тоже выдает себя за писателя.

— Дан Бузня? — спросил Захария. — Давно он здесь живет?

— Несколько дней. Вы его знаете?

— Еще бы! Замечательный парень.

— Он действительно писатель?

— Он поэт и журналист. И чертовски талантлив… Но он еще в пути…

— Что это значит? — спросил я.

— Он еще не пришел к нам. Он в пути…

И Захария принялся рассказывать о Дане Бузне и всех тех, кто еще не пришел к нам. Они придут. Каждый честный интеллигент обязательно придет к нам. Взять хотя бы Бузню. Хотя как это взять? В том-то и ошибка некоторых товарищей — они думают, что можно человека взять и использовать. А надо, чтобы он сам пришел к нам. Бузня придет к нам. У него темперамент революционера. Он талантлив и честен и ненавидит буржуазию, но еще не понимает, что его собственные мозги засорены буржуазным мусором. В прошлом году он написал поэму. Типичное сочинение в стиле épater les bourgeois. Буржуа, конечно, устроили скандал, и Бузню засадили в тюрьму за «порнографию» и «оскорбление Академии». В следующий раз он поймет, что если уж сидеть в тюрьме, то хоть за дело, и придет к нам. Мне тоже не мешало бы с ним познакомиться и рассказать ему об СССР. Для него СССР — темная сторона луны. Если бы он знал побольше об СССР, он бы скорей пришел к нам…

Когда мы вошли с Захарией в двенадцатую комнату, Бузня по-прежнему лежал на своей койке и смотрел в потолок с таким видом, словно ему там что-то показывали.

— Ты что делаешь, Дан? — спросил Захария.

— Разве не видишь? — сказал Бузня, продолжая сосредоточенно разглядывать потолок. — Пишу…

Только теперь я заметил, что у изголовья, под койкой валяется несколько исписанных листов бумаги и карандаш.

— О чем ты пишешь? — спросил Захария.

— Ни о чем…

— Ну, это уже не новость, — сказал Захария и улыбнулся.

— Слабо, frate-miu [69] Братец ты мой (румынск.) . , слабо, — сказал Бузня, не поворачивая головы. — Нет в тебе настоящей иронии, Захария. Это потому, что ты всерьез хороший человек.

Бузня говорил ровным, спокойным тоном, и на его длинном и смуглом лице не было ни тени улыбки. Он поднял с пола исписанный листок бумаги и показал нам заголовок, выведенный четким, каллиграфическим почерком: «Ни о чем».

— Новый фокус? — спросил Захария. — В стиле Андре Бретона или Маллапарте?

— Никаких фокусов, frate-miu. Это статья для газеты.

— Ни о чем?

— Да, ни о чем. Все остальные темы цензуру не устраивают. На прошлой неделе я написал открытое письмо свинье, которую привезли на выставку из Клужа. Феноменальная свинья: семьсот кило весу, два метра двадцать в длину… Я почтительно ее приветствовал и предсказал, что она станет в Бухаресте важной шишкой; все остальные важные особы — тоже порядочные свиньи… Цензуре не понравилось. Тогда я написал про знакомого мальчика, который торгует солеными орешками на улице. Он приехал из Олтении год тому назад и с тех пор ни разу не ел ничего другого, кроме хлеба с водой — по три раза в день хлеб с водой или воду с хлебом… Опять не понравилось. А про рабочих-сезонников, которые зарабатывают по сорок лей в день и едят хлеб с помидорами и помидоры с хлебом, — можно? Нет. А про ночлежку на набережной, где живут те, у кого нет ни хлеба, ни помидоров? Тоже нельзя. Тогда я решил писать ни о чем.

— Ты это серьезно, Дан?

— Очень серьезно, frate-miu. У меня ведь договор с редакцией — я обязан поставлять три курсива в неделю. Если все темы под запретом — буду писать ни о чем. Есть же такие философы, которые утверждают, что все на свете ничто? Может быть, они правы? Может быть, только ни о чем и нужно писать? Я вот уже написал…

— И получилось? — спросил Захария.

— Должно получиться, — сказал Бузня, — другого выхода у меня нет. Хочешь послушать? — Он поднес листок к глазам и, не меняя позы, начал читать очень спокойным и очень серьезным тоном: «Ни о чем… До сегодняшнего дня я себе не представлял, что можно писать ни о чем. Я знал, что можно писать про все на свете и даже про то, что делается на том свете, но я не думал, что можно писать ни о чем. Я не предполагал, что ничто — тоже может стать темой дня. Ничто есть ничто. И все-таки я избрал сегодня именно эту тему. Такое решение я принял, когда был поставлен в неожиданное и безвыходное положение. Ладно, сказал я сам себе, в таком случае буду писать ни о чем. Я сел за стол и сразу же понял, как трудно писать ни о чем. Какое-то мгновение я даже хотел отказаться от своего намерения. Но, поразмыслив, я понял, что не вправе отказываться. Я ведь принял это решение в результате важных обстоятельств, у меня нет другого выхода — я вынужден писать ни о чем. И я начал раздумывать над этой темой. Что такое ничто? Что можно о нем сказать? Ничто, хотя о нем ничего особенного не известно, все-таки обладает тем преимуществом, что о нем можно все же кое-что сказать. Но сегодня я пишу только вступление в ничто. Надеюсь, что в скором будущем, поразмыслив хорошенько, я буду иметь возможность обстоятельно поговорить на эту интересную тему».

После знакомства с Бузней я горячо принялся выполнять поручение Захарии — мне не терпелось, чтобы Бузня поскорей пришел к нам. Я повадился ходить к нему по вечерам, и он действительно ничего не знал об СССР, — я приносил с собой статьи из советских газет и читал ему вслух. Он слушал внимательно, изредка вставляя какое-нибудь замечание или задавая вопрос, который ставил меня в тупик.

— Сколько от Бухареста до Днепра? — спросил он, когда я читал ему про Днепрогэс.

Я подсчитал.

— Слишком далеко. Для бухарестского обывателя это все равно что до луны. Какое им дело до того, что происходит на луне?

Я принялся горячо доказывать, что советский пример убедителен для всего мира, расстояние здесь роли не играет, важно, что он есть.

— Ну хорошо, — сказал Бузня, — ты меня убедил. Согласен, таким путем будет установлено всеобщее счастье на земле. А пока что?

Я не понял, и он принялся разъяснять свою мысль:

— Что я должен делать пока? Всеобщее счастье наступит, вероятно, не раньше чем через сто лет. А пока?

Подумав немножко, я ответил:

— Так это же ясно, что нужно делать: бороться. Пока нужно бороться. Иначе ведь ничего не будет.

— А жить? — спросил Бузня. — Когда жить?

— Что значит жить?

— Обыкновенно: жевать хлеб, целовать девушек и делать свою повседневную работу. Когда я буду жить?

— Так это же одно и то же: жить и бороться, бороться и жить. Кто отдает себя целиком людям, тот и живет настоящей жизнью…

— Тогда корова самый великий идеалист, — сказал Бузня. — Она отдает людям все — молоко, теленка и свое собственное мясо. Слава корове!