Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Да я как будто бы и не жалел бузяной барды, кормил, холил, а оно вон как получилось.

С полчаса сидел Иманбай возле Айсаралы, раздумывая о смысле жизни, о судьбе человека и животного. Потом, как это водится при таких случаях, помянул добрым словом Айсаралу, так верно служившую ему:

— Эх, какая лошадь была, не чета другим, и нравом послушная, как теленок. Я виноват во всем. Собака я, свинья неблагодарная! — Иманбай стукнул себя кулаком по лбу. — Дурак! Зачем только я стеганул тогда это священное животное! О создатель, покарай меня за это!

Слезы катились по щекам Иманбая, он то и дело утирал их рукавами шубы.

Над головой Иманбая парили стервятники. Большая стая сорок нетерпеливо перелетала с места на место. Вороны, те пролетали почти под носом Иманбая, недовольно каркая и как бы спрашивая этим самым: «Ой, дрянношубый, когда ты уберешься отсюда?» Но Иманбай, погруженный в свои горькие мысли, не замечал их. Спустя немного времени он прикрыл Айсаралу шубой и, обернувшись лицом к священному западу, прочел над головой славной Айсаралы заупокойную молитву, прося бога принять Айсаралу прямо в рай.

— Эх, что за лошадь была, не видать мне больше такой! — сокрушенно шептал Иманбай, прерывая молитву. — Как я дорожил тобой, моя крылатая, и сколько мук принял я из-за тебя. Прощай! Не в моих силах оживить тебя! Прощай, божественная! Теперь я буду ходить пешком, работать с кетменем в руках. Буду вступать в артель!

В эти дни народ многое понял. Простым людям стало ясно, кто их враг и кто их друг. Те, которые чувствовали за собой грехи, виновато прятали глаза, молчали. Те, кто поддался обману и теперь понял свои ошибки, тоже молча переживали свое горе, раскаивались. С горестным плачем приходили они к телу Сапарбая. Керим, который попал в «плен», не успев даже принять участия в набеге басмачей, узнав, что Султан и Курман были обмануты и брошены Саадатом, мысленно благодарил Джакыпа и Сапарбая, которые своевременно удержали его от неверного шага. И может быть, поэтому он так горевал и плакал по Сапарбаю, хотя тот не был ему ни близким родственником, ни другом.

— Брат родной, учитель наш! — выкрикивал Керим сквозь слезы. — Если бы не ты, быть мне негодяем, быть мне ненавистным грабителем! А сколько мы блуждали, не понимая твоей заботы о народе! Возьми меня, я лягу с тобой в могилу!..

Шарше присмирел, в аиле стало спокойней. Может быть, и сейчас он не прочь бы был вскочить на коня и поносить руганью аильчан, но почему-то Шарше чувствовал себя так, как будто бы и он в какой-то степени был виноват в смерти Сапарбая. Ему все время чудился мягкий, задушевный голос Сапарбая, который не раз говорил ему: «Шаке, не надо забывать, что мы горный народ. Каких-нибудь пять коз мы считали за большое богатство, ходили следом за ними, не имея ни постоянного жилья, ни теплого дома. Жили мы порознь, разбившись на роды и аилы. Вот поэтому-то, живя в горах, мы и оставались темными и безграмотными. Среди нас и сейчас немало таких, которым все новое кажется чуждым. Не все еще понимают, какое счастье несет нам новая жизнь. Поэтому с народом надо обходиться поосторожней: надо больше убеждать его, не заносить камчу…»

Не выходили из головы Шарше эти слова Сапарбая. Угрюмый и опечаленный, бродил он по аилу. Иногда Шарше садился на корточки и, задумчиво ковыряя рукояткой камчи землю, размышлял вслух:

— Эх, джигит! Кто щадит врага, тот сам получает раны. Вот ты старался убедить добрым словом этих подлых баев-кулаков, а может, за это и поплатился.

Родные, близкие, друзья — весь аил скорбел по Сапарбаю. От причитаний Зайны у людей сердце разрывалось в груди, и, казалось, заплакал бы, размяк бы даже вечно холодный камень. А как тяжело было всем смотреть на трехлетнего Акимтая, который, наверное, смутно понимал, что в доме случилось что-то очень страшное, и, поглядывая на тело отца, начинал вдруг капризничать:

— Почему так долго спит ата? Бабушка, скажи, чтобы он встал! Ему холодно на земле, он замерзнет!

Люди горько прикусывали губы и тихо плакали, глотая слезы.

Давно не собиралось столько народу на похороны. Прибыло много людей с окрестных аилов. Большая толпа конных и пеших провожала Сапарбая в последний путь. На кладбище над могилой склонили траурный флаг. Последние слова прощанья произнес Самтыр. Болью и горем звучали его слова:

— Дорогой товарищ наш, Сапарбай! Мы скорбим и горюем, что так неожиданно оборвалась твоя молодая жизнь! Ты погиб за народное дело! Ты можешь верить нам, что мы так же стойко будем бороться за советскую власть, как боролся за нее в свое время ты сам! Мы никогда не забудем тебя, ты будешь вечно в наших сердцах! Да будет удобна твоя могила! Прощай, незабвенный друг, прощай, борец за новую жизнь!

Через два дня после похорон Сапарбая в аиле произошло одно очень интересное событие. Бердибай, мулла Барпы и еще некоторые аткаминеры, которые собирались было бежать с басмачами, да так и не смогли, по какому-то поводу ехали теперь на конях по окраине аила. Кто-то из них спросил муллу:

— Скажите, молдоке, раз Сапарбай умер безбожником-коммунистом, то превратили ли его архангелы в пепел, чтобы развеять его по ветру?

Мулла, не задумываясь, ответил:

— Нет, он, наверное, даже не дошел до суда архангелов. Тот, кто в жизни отступается от веры, сразу же в могиле превращается в свинью!

Карымшак, все еще притворяясь больным, только что вставшим с постели, слабо простонал:

— Да, это верно, молдоке. Вчера перед закатом солнца проезжал я мимо кладбища и в том месте, где погребен Сапарбай, слышал странные звуки: будто гудело что-то под землей.

В этот момент действительно откуда-то со стороны донесся никогда и никем не слыханный мощный гул.

Все прислушались. Гул все нарастал и приближался.

— Что это, молдоке? — заволновались его собеседники.

— Что за чудо, что это за звуки?

Мулла и сам не знал, в чем тут дело, но, не подавая вида, важно ответил:

— Вы слышите, рабы божьи! Это гремит дух покойного Батыра! Он разгневан тем, что род его потерпел неудачу и поражение, теперь он должен вступиться! Это божественное предзнаменование!

Но рокот и гул приближались, и тогда мулла поскакал в сторону кладбища на бугре, откуда доносились непонятные звуки. На этом кладбище, к которому направился Барпы, покоился прах самого Батыра и многих других из его рода. Мулла скакал с таким взволнованным видом, будто и на самом деле славные предки встали из могил и он теперь скачет встречать их. Следом за ним скакали другие, обмениваясь на ходу удивленными возгласами:

— Э-э, ты слышишь, земля трясется, гудит!

— Это дух предков!

— Чудо!

Барпы на всем скаку взлетел на бугор и чуть было не расшибся о странное, чудовищное железное существо, которое без всякой упряжи и тяги со страшным гулом и рокотом катило по дороге, управляемое молодым русским парнем. Мулла едва успел свернуть лошадь в сторону. Он остановил ее и, разинув рот от ужаса и удивления, чуть было не свалился с седла: «Что за черт? Телега — не телега?» Вслед за этой грохочущей машиной шумной гурьбой ехали на конях радостные Бюбюш, Самтыр, Осмон, Абдиш, Мендирман, Соке, Омер и еще многие другие. Они окружали едущего посередине Исака и все наперебой о чем-то говорили, смеялись и шумели. Взгромоздившись на белолобого черного бычка, приехал сюда и Иманбай.