Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Теперь она, матушка, вся наша!

Флаг ярко плеснулся в сером зимнем небе, согнул упругую жердь и захлопал на свободном ветру алым полотнищем, струясь белыми буквами: «Вся власть Советам!».

Солдат не спеша спустился с березы, расправил усы на посиневшем лице окоченевшими руками и сказал негромко мужикам:

— С праздником, товарищи! Сами теперя хозяева.

С того дня и началась в Курьевке трудная и радостная новая жизнь.

В тот год жаркое стояло лето: дождя не было с весны. Окаменела и растрескалась земля, хлеб выгорел, пожухли в пересохлых болотах травы. Осатаневшие слепни с утра выгоняли из лесу голодную скотину, и она, заломив хвосты, с ревом бежала во дворы. От зноя и горького дыма лесных пожарищ нечем было дышать.

Где-то стороной шли страшные сухие грозы — душными ночами вполнеба полыхали кругом Курьевки зарницы, днем глухо и яростно, как собака над костью, урчал за лесом гром, а дождя все не было.

— И как дальше, братцы, жить будем, а? — приступал в который уж раз в злом отчаянии к мужикам суматошный Степка Лихачев. — Без хлеба ведь осталися! А сена где возьмем на зиму? Чем скотину кормить станем?

Сидя на бревнах у околицы, мужики только вздыхали, угрюмо поглядывая вдоль деревни. Праздник престольный, успеньев день, а тихо, пусто на улице: ни одного пьяного не видно, ни драк, ни песен не слыхать. Да и откуда им взяться, пьяным-то? Пива ныне варить не из чего, да и гулять некому. Много ли мужиков-то осталось в деревне! А ребят? Одни недоростки. На что уж девки, до гулянья всегда охочие, и те жмутся сегодня на крылечке у тетки Анисьи, все равно что куры в дождь.

— Что, говорю, делать-то, мужики, будем? — не унимался, домогаясь ответа, Лихачев. Усевшись повыше, выставил деревянную ногу, как пулемет, на Назара Гущина и оглядел всех вытаращенными глазами. — Пропадем ведь! Войне-то вон конца не видно…

— Семой год воюем! — поднял опухшее бородатое лицо Назар. — До того уж довоевались, последние портки сваливаются.

Усмехаясь чему-то, Кузьма Бесов напомнил осторожно:

— Был-таки передых при новой власти. Все как есть немцу правители наши уступили, а передых сделали. Дали солдатам маленько погреться около своих баб…

— А долго ли они при новой власти около баб-то грелись? — покосился на него ястребиным глазом Назар. — Тимоха Зорин и полгода не прожил дома — взяли. Того же месяцу Ивана Солдаткина, царство ему небесное, забрили. Потом Кузина Ефимку с Григорием Зориным возил я сам на станцию. Иван Синицын — тот, верно, раньше ушел. Дак он же добровольцем, сам напросился. Тоже и Савелка Боев. Кабы не поторопились тогда оба, может, и сейчас жили бы, а то давно уж ни от которого писем нет. Убиты, не иначе. Синицын, по слухам, последнее-то время под Варшавой был…

— Турнули его оттудова! — хохотнул в бороду Кузьма.

— Боев Савелка, жив если, Врангеля-барона воюет не то на Капказе, не то в Крыму…

— Нескоро возьмешь его, Врангеля-то! — качнул острым носом Кузьма. — Люди умные сказывали мне, в Крым этот войску сухопутьем не пройти никак, а морем плыть — кораблей нету. По Ленина приказу утоплены все…

Обращая то к одному, то к другому испуганное большеносое личико, Егорша Кузин ахал:

— И что кругом деется-то, мужики! По всей Россее война, того гляди, и до нас докатится!

— Вот-те и мир народам, а земля хрестьянам! — круто встал, одергивая сатиновую рубаху, Кузьма. — Что в ей толку, в земле-то, коли пахать некому. Да ежели и урожай вырастет, так его в продразверстку заберут. Совсем ограбили мужиков…

— Тебе да не обижаться! — льстиво пожалел Кузьму Егорша. — Сколь у тебя комиссары лонись хлеба-то выгребли!

Лихачев подпрыгнул, как укушенный.

— Было бы что выгребать! Все не выгребут, на пропитание оставят. А у меня в сусеках мыши — и те не живут, перевелись все. Вот тут и подумай, как быть! Где хлеба взять? Помирать, выходит, мне с семьей от голода? А у другого, может, на год запасено. Должон сочувствие он иметь али нет?

— Каждый про себя заботу имеет… — прохрипел Назар.

— А ежели тебя, не приведи бог, такая нужда постигнет?

Похватали бы в споре мужики друг дружку за ворота, пожалуй, да закричала тут с дороги вдруг Секлетея Гущина:

— Ой, родимые, гляньте-ко!

Сама даже ведра выронила. И руку для крестного знамения поднять не может. Глядит в поле, причитает:

— Архангел Гавриил это, родимые, конец света трубить идет…

Тут и мужиков некоторых оторопь взяла. Вскочили на ноги. Что за диво? Идет полем кто-то с большой серебряной трубой на плече. Идет не путем, не дорогой, прямо на деревню, и от трубы его такое сияние, что глазам смотреть больно. Пригляделись мужики: крыльев белых за спиной нету — человек, стало быть, не архангел.

Тем временем Лихачев Степка вылез из канавы, растолкал всех, глянул из-под руки в поле.

— Из ума ты, Секлетея, выжила! Дура ты каменная! Какой это тебе архангел? Не кто иной — Синицын Иван идет. По походке вижу. Несет граммофон. Только и всего. Обыкновенное дело, ежели понимает кто…

Как стал ближе человек подходить, тут уж и другие признали: он, Синицын, живой, невредимый. Худ больно только — одни усищи да нос на лице. За спиной ящик лакированный да мешок солдатский. Шапка у Синицына острая, с красной звездой на лбу.

Остановился солдат, снял с плеча диковину, раструбом широким на землю ее поставил. Оглядывает деревню, березы, людей, а у самого слезы по щекам так и бегут, так и бегут.

— Не думал уж, братцы, что вернусь на родимую сторонку!

Вытер глаза, снял шапку со звездой.

— Ну, здравствуйте!

Мужики загалдели обрадованно:

— Здорово, Иван Михайлович!

— Али отвоевался?

— Уж не замирение ли вышло?

Обступили сразу солдата бабы кругом да ребятишки, словно ветром их принесло.

— Дай-ко хоть, Иванушко, поглядеть-то на тебя!

— Сам-то ранетый али как?

— Контужен я…

— И то слава богу, что живой остался!

— Не слыхать, наши-то мужики скоро ли воротятся?

— Теперь недолго, бабы! — обрадовал их солдат. — Антанте и гидре капитализма конец приходит…

— Песку бы им, сукам, под рубахи!

— Бегите, ребята, за Авдотьей-то скореичка!

Да жена солдатова и сама уж тут, кинулась мужу на шею — не оторвешь.

Синицын смеется ласково:

— Чего ревешь-то, Авдотья? Кабы мертвый, а то живой я. Баню иди скорее топи…

Вскинул на плечо трубу, пошел к дому, на задворки. Жена рядом, на рукаве висит. Народ весь за ними. Каждому небось хочется послушать, чего солдат рассказывать будет и что за невидаль такую привез.

У крыльца ребятишек своих встретил солдат — копаются оба в песке, один другого меньше, черноногие, в холщовых рубашонках, шеи у обоих тонкие, на чем только голова держится. Увидели они чужого дядю, убежали оба с ревом домой. Один-то совсем, видно, забыл отца, а другой и вовсе не видывал. Как вошел солдат в избу, первым делом развязал мешок, вынул оттуда сахару два кусочка, обдул с них пыль.