Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Прошлым летом еще. Яшку Богородицу. А брата его, Кузьку — того осенью, по первопутку. Уж такие ли живоглоты были, прости ты меня, господи!..

— Это вы правильно сделали, тетка…

За разговором не заметила Соломонида, как вошли в широкие ворота другого каменного дома. Подняла она голову и обомлела. Из черных котлов льют черти каленое железо в большие чашки и сами кругом с железными клюшками бегают, тоже все черные, с большими синими глазищами. И такой стоит грохот и звон, голоса человечьего не слышно.

Осенила себя Соломонида крестным знамением, повернулась к директору, заплакала:

— Завел ты меня, сатана, в геенну огненную!..

А директор на часы взглянул, кричит ей в ухо:

— Это у нас литейная. Здесь для тракторов части отливают. И сыновья твои тут работают. Только им сейчас никак оторваться от дела нельзя. Вон они оба!

Видит Соломонида: стоят около печи огненной два черных мужика с длинными железными клюшками, в огонь их сунут, помешают и опять стоят. Один, тот что повыше, повернулся к Соломониде боком, и скорее почуяла, чем узнала она в нем своего старшего сына. Закричала во весь голос:

— Васька!

Хоть и гремело кругом, а услышал сын материнский голос, повернулся, отнял от лица синие глазищи и прирос к месту. Сказал что-то другому черному мужику. И тот снял синие глазищи и тоже окаменел. Стоят оба, понять ничего не могут. Видят директора, а рядом с ним свою грозную мать. Очнулись, только когда она им кулаком погрозила, а директор на часы показал, чтобы металл не упустили.

Надели очки, кинулись оба опять к печке. А директор крикнул Соломониде:

— Теперь, тетка, пойдем. Недосуг мне с тобой, совещание надо проводить. Сейчас я тебя домой к сыновьям доставлю. Адресок-то есть?

— Есть.

Вышли из геенны огненной на улицу, забрала Соломонида свои узелки у вахтера, пересчитала — все тут. Сели с директором в машину, не успела и глазом моргнуть — подлетела машина к маленькому домику с зеленым палисадничком.

Алексей Федотыч дверку в машине открывает.

— Выходи, тетка, приехали. А сыновьям своим скажи, чтобы завтра оба ко мне зашли для разговору.

Попрощался — и был таков.

Пождала, пождала Соломонида на улице сыновей с работы — нету. Пошла во дворик и только поднялась на крылечко, как услышала вдруг за собой испуганно-радостный зов:

— Мама!!!

Оба сына стояли в открытой калитке, не решаясь заходить во двор и подталкивая друг друга локтями. Охнула Соломонида от великой радости и гнева, бросила свои узелочки и сбежала с крыльца.

— Вот вы где, бесстыжие! Думали, поди, не найду! Ну-ко, идите, идите сюда!

Она поискала кругом глазами какой-нибудь палки или полена. В сердцах схватила из изгороди хворостину и сурово приказала:

— Ваське — первому!

Тот покорно, как в детстве бывало, пошел к матери, угрюмо нагнув голову и тихонько упрашивая:

— Не срами, мать, перед народом. Соседи в окна глядят…

Уж лучше не говорить бы ему этих слов: только пуще распалили они мать. Проворно подбежав к сыну, она молча огрела его хворостиной три раза по широченной спине.

Потом кинулась ему на шею, причитая:

— И в кого ты только уродился такой неслух?!

Но при виде Мишки, все еще нерешительно стоящего в калитке, слезы матери сразу высохли.

— А ты чего выжидаешь, идол?

Не допуская, видно, и мысли, что мать может побить его, Мишка одернул пиджак, бережно поправил на голове фетровую шляпу и, поскрипывая щеголеватыми хромовыми сапогами, храбро пошел вперед. Он уже развел руки, чтобы обнять мать, но та, ухватив его за кудри и низко нагнув ему голову, принялась хлестать хворостиной то по спине, то по мягкому месту.

— Я те научу родителей уважать! Ты у меня будешь мать помнить.

На шум пооткрывались у всех соседей окна, выбежали из дома на крылечко обе снохи. Таисья, узнав свекровь, так и застыла на месте от удивления и неожиданности. А Мишкина жена, Катя, полногрудая черноглазая хохлушка в пестром сарафане, хоть и увидела свекровь впервые, но угадала ее сразу, по характеру.

— Бей его, маты, та добре! — горячо советовала она с крыльца. — Ось так! Ось так! От вже гарно!

Таисья теперь хохотала только, глядя на своего растрепанного мужа, опасливо стоявшего в стороне.

Но мать уже уморилась и, бросив хворостину, пошла к снохам.

Таисья кинулась ей навстречу, за Таисьей сбежала с крыльца и Катя.

— Ненько моя!

Умывшись во дворике и надев рубахи, братья пошли в дом, сконфуженно пересмеиваясь. А на столе уже дымился вкусным паром разлитый по тарелкам борщ. Соломонида сидела в сторонке, у окна, и, гладя четырехлетнего внука по стриженой круглой головенке, ласково беседовала с ним:

— Толя, дитятко роженое, бабушка ведь я тебе…

Мальчик глядел на нее исподлобья синими отцовскими глазами с белыми ресницами, крепко прижимая к груди берестяную корзиночку, присланную дедом.

— А лошадку мне привезла?

— Лошадку-то? Ох, забыла! Я тебе медведя с мужиком привезла. Оба, как живые, — молотками куют. Ужо-ка, вот, из мешка их достану…

Василий смущенно вышел на середину пола.

— Ну, мать! Милости просим за стол. Чем богаты, тем и рады!

И подмигнул брату, качнув неприметно головой на шкаф со стеклянными дверцами. Мишка расторопно достал оттуда графин с вишневкой и расставил по столу тонконогие рюмки. Себе и брату, опасливо косясь на мать, вынул из шкафа большие стопки.

— Вы сидайте, мамо, сюды, або сюды… — хлопотала Катя, ставя к столу большой стул с вышитой подушкой и плетеное кресло.

— А может, лучше на диван? — спрашивала у свекрови Таисья.

Мать милостиво принимала это уважение к себе и важно молчала Она с первого взгляда, как только вошла сюда, поняла, что сыновья живут «справно» и в согласии. Не будь этого, снохи не встретили бы ее с таким дружным радушием. Да и в доме было так чисто, так светло и уютно, как бывает только в хороших работящих семьях.

Уже идя к столу, глянула Соломонида в святой угол и подняла было руку, чтобы перекреститься, а иконы-то нет.

— В коммунисты, что ли, записались? — горько спросила она, опуская руку и не садясь.

— Нет еще пока, — нахмурился Василий. Чтобы замять разговор, он принялся за борщ.

Но тут тяжелая догадка ударила мать в сердце. Упавшим голосом она спросила сына:

— Внук-то у меня, поди, некрещеный?

И по тому, как сразу переглянулись все, поняла, что не ошиблась.

Василий, не умея врать, молчал. Тогда Мишка поспешил выручить его:

— Да ведь здесь, мать, и попов-то нету, — горячо начал он оправдываться, отчаянно мигая брату. — Кто его окрестит? Мы и так уж сами его каждый день по первости в тазу купали…

Соломонида со слезами обняла внука и сурово укорила сноху:

— Тебе бы, Таисья, дураков этих поменьше слушать надо. До какого стыда дожила!